Булочник и Весна

Я позвонил ему и сказал, что еду в Москву. Если он не против – могли бы встретиться.

– Вот это классно! – обрадовался он. – Давай прямо ко мне. Я где-то в шесть буду.

С началом сумерек я припарковался в его дворе и вышел на душный от бензина и влаги воздух. Петины окна, крайние на четвёртом этаже, были тёмными, рояль молчал. Зато у подъезда, постелив на мокрую лавку пакет, сидела знакомая личность с косами – Петина бывшая ученица Наташка.

– Здравствуй, Наташ, а где Петр Олегович? – спросил я, не церемонясь.

Она встала передо мной, как перед учителем, и дала захлёбывающийся от робости, но вполне исчерпывающий ответ:

– А он, наверно, в гараже! Мы когда выходили, ему звонила Елена Львовна, и он сказал, что ему ещё надо в гараж, а потом у него встреча.

– Ну а ты чего тут делаешь? – спросил я, должно быть, не слишком вежливо по отношению к такой совсем уже взрослой барышне.

– А мне надо было посоветоваться! Мой педагог говорит, что я неправильно понимаю… А я знаю, что правильно! – со всполохом дерзости проговорила Наташа и подняла на меня серые глаза.

– Ну и как, посоветовались?

Она кивнула.

– А чего сидишь?

– А я потом вспомнила… – начала она было, но вдруг осеклась и, как-то сонно взяв со скамейки пакет с нотами, двинулась вон из двора. Её шаг был нетвёрд – точно как Петин в пору музыки. Она шла зыбко, то понурившись, то, наоборот, запрокидывая голову к небу.Ругая себя дорогой за неумение общаться с подростками – а ведь скоро и Лиза вырастет! – я направился к гаражам.

Старый гараж Петиного отца располагался в тополях над железнодорожной насыпью. Там хранился хлам, который всё-таки было жалко выбросить. Первым делом я различил у въезда машину с поднятым багажником, а затем и её лихого хозяина. Сигарета по-моряцки гуляет в зубах, ветровка измазана маслом.

Завидев меня, Петя прихлопнул багажник и, вытирая ладони тряпкой, шагнул навстречу. Его карие глаза показались мне в тот момент насквозь мандариновыми – изливающими в мир чистейшую радость.

– Ну, я вижу, всё хорошо у тебя? – сказал я, пожимая его ладонь.

У Пети, без сомнения, всё было здорово, о чём он с охотой и доложил мне. Оказывается, ему звонила Ирина, жаловалась, что ей не дали какого-то там благословения, плакала. Из всего этого Петя сделал вывод, что «чувство есть».

– А ты в курсе, у тебя там Наташка у подъезда?

– Наташка? Она ж домой пошла!

– Да вот не пошла. Влюбилась, что ли?

– Ну, может, – пожал плечами Петя.

– А чего не шуганёшь?

– А как я шугану? – возмутился он. – Она талантливая, всё слышит. Это тебе не какой-нибудь Серж! Она, можно сказать, единственный человек, с которым хоть поговорить по душам могу… В смысле, о музыке. И потом, если так, то мы с ней братья по несчастью! – прибавил он лирически и через плечо оглянулся на далёкий двор. Над «букетом» этого взгляда трудился лучший мастер: в нём была и жалость к Наташке, и надежда, что всем повезёт, и главной нотой – безудержная декларация счастья.

Пока мы болтали, голые тополя над гаражами загремели под ветром. Тёплый циклон проезжал по небу, и ветви громыхали, как вагоны. Сумрачно, далеко до весны. Одна толстая тополиная ветка упала на капот.

– Ну здравствуйте! – с душой сказал ей Петя и снял ветку, как котёнка. Пригляделся, что-то ещё смахнул – царапины не было.

– А я вот, видишь, Мотьке твоей должок готовлю! – объяснил он. – Звонила мне тут на днях: всё, говорит, Тузин остался, гони тачку! – Петя вздохнул и с нежностью погладил чёрный бок своей машины. – Из багажника надо было кое-что вытряхнуть. А завтра пригоню ей к театру, ну и оформим – типа продам за рубль! – Он мужественно улыбнулся и пошёл закрывать гараж.

От его слов у меня слегка захватило дух. Судя по тому, что он собрался отдавать Моте выигрыш, Ирина не сказала ему об отъезде Тузина.

– А мне не жалко! – проговорил Петя, с грохотом опуская ворота. – Вообще ничуть! Подарить машину девчонке, симпатичной, талантливой – это, брат, удовольствие. Тем более безо всяких там морально-этических неудобств – я ведь честно проспорил! Так что всё от сердца и без задних мыслей. Кредит только вот выплатил – пусть катается. Или хоть продаст – тоже деньжата!

– Это что же, значит, мне теперь опять на твоём «опеле» ездить, пока новую не купишь? – спросил я, предвкушая, как объявлю новость об отъезде Николая Андреича.

– Да нет… – возразил он и сунул ключи в карман ветровки. – «Опель» мне теперь не помеха. Так и скажу Михал Глебычу, что подарил, – он зауважает… Пройдёмся? – кивнул он вперёд, на ведущую вдоль насыпи тропку.

– А что, отчёт о личном транспорте входит в твои обязанности?

– Зря глумишься! – сказал Петя и, как-то вдруг помрачнев, оглядел окрестности. Темнело, на тропинке между лесом и железной дорогой делалось бесприютно. – Дай сигарету! – попросил он, смяв свою пустую пачку, закурил и задумчиво продолжил: – Я, брат, вчера имел с Пажковым пренеприятнейший разговор. Оказывается, в день нашего с Тёмычем мероприятия у него намечен выезд – гуляем партнёров в честь юбилея холдинга. Пушки, стрельбы, вертолёты! Я, как узнал, сразу к нему, говорю, мол, так и так, хочу предупредить заранее – у меня премьера… Мама дорогая! Что тут началось! Я уж думал, опять до зубов дойдёт. Рвёт и мечет: или отменяй, или дуй из моего бизнеса на все четыре. И так нехорошо вышло. Помнишь, Лёня весной статейку тиснул про его дебош? Ну а я возьми да ляпни: мол, не надо, Михал Глебыч, вымещать на мне старую вражду потому только, что я музыкант! Понимаешь, чёрт меня дёрнул; ляпнул – и пожалел. А Пажков как-то сразу подозрительно сдался. Л, говорит, ну ладно, делай, как знаешь… Даже любопытно, чего мне теперь за это будет? Какой он мне придумает испанский сапог?

Подойдя к самому краю насыпи, Петя присел на корточки и поглядел на рельсы.

– И Тёмушкин тоже… – рассеянно проговорил он. – Звонит мне и давай ныть: мол, не готов, надо перенести. Думаю, уж не профессорша ли моя намутила? Мы ведь играли ей, когда насчёт зала пришли разговаривать. Раскудахталась, своих приволокла… Знаешь, чего я боюсь? – сказал он, склоняясь лицом к далёким рельсам. – Вдруг она вместо меня подсунет Тёмычу кого-нибудь покруче? Помнишь, была ведь уже у неё такая мысль.

Он встал и щелчком швырнул сигарету вниз. Кружась, она упала на рельсы.

– Ага! – усмехнулся Петя. – Анна Каренина!

Я молчал. Моя непроизнесённая новость об отъезде Тузина как-то поблекла.

– А знаешь, наплевать мне! – сказал Петя. – У меня теперь одно дело – Ирину вытащить. Противника знаю в лицо, и это не господин режиссёр, конечно. Это – евангельские истины. Она, бедная, всё греха боится. Я должен её убедить, что всё возьму на себя. У меня, сам знаешь, этого добра – вагон. Одним больше, одним меньше – хуже не станет. Да и потом, мы всё искупим! – и он взглянул на меня, ища подтверждение своему оптимизму. – Мы ведь в любви будем жить, понимаешь? В чистоте! У меня последний раз была такая чистота лет в шесть. Потом начались все эти чёртовы конкурсы – зависть, подлость. Да и, знаешь, мне кажется, двоим всё простят!

Из тёмного неба посыпались первые, не частые ещё капли. Мы сделали круг и вернулись к гаражу.

– Ну чего? По пивку? – бодро предложил Петя. – Или тебе ещё в деревню?

Я вдохнул поглубже. Дальше тянуть было некуда.

– Петь, я думал, Ирина тебе сказала, но, как вижу, нет. Тут вот в чём дело: Тузин вчера уехал в Москву.

– Уехал? – не понял Петя. – В каком смысле?

– Насовсем, если не выгонят. А Ирина с Мишей остались. Так что катайся себе спокойно – Мотька проиграла.

Петя смотрел на меня широко распахнувшимися глазами, пытаясь совладать с информацией. Но ладонь его, опережая разум, уже полезла в карман – туда, где лежали ключи от гаража и машины. Вслед за ключами и сам он дёрнулся.– Петрович, а марафет? Что, так и поедешь? – сказал я, удерживая его за политый машинным маслом рукав, но моя ирония прошла мимо.

Через минуту его джип, свистнув, развернулся и помчался по вспучившемуся асфальту железнодорожной зоны – к шоссе. Я ехал с ним. Моя машина осталась ночевать во дворе у Пети.

Он гнал, как сумасшедший, словно опасаясь, что Ирина без него истает с холма, обернётся ивами по краю просёлка. За каким-то поворотом страж дорог махнул перед нами своей дирижёрской палочкой. «Да пошёл ты!» – сказал Петя, прибавляя газку. Я не стал его вразумлять.

Мы ехали в молчании. По классическому радио, заигравшему, когда я наобум нажал кнопку, шёл двадцатый фортепианный Моцарта, одновременно простой и космический, вихрем взявший под свою опеку всё, что творилось с Петей.

На середине пути Петя резко выключил звук и помертвевшим голосом проговорил:

– У меня там носки на журнальном столике… И бутылки, тоже прямо на виду, всё выбросить хотел. Полный бардак!

– Бардак, Петь, это не самая большая проблема из тех, что ты собираешься ей предложить, – сказал я, вникая не без горечи в далекоидущие планы Пети.

Петя не отвечал. Страдальческие воспоминания поглотили его. Наконец он выдохнул и с облегчением объявил:– А, нет! Когда Наташка позвонила, носки убрал!

Мы бросили машину у ворот. Тёмный холм, атакуемый ветром в грудь, вздрагивал и гудел. Низко ныло его левое еловое плечо, тоненько посвистывало правое, берёзовое. Кое-где горели огоньки, и Илья уже был в избушке. Но Петя, выпрыгнув из машины, не стал заходить ко мне, а сразу двинулся к цели.

– Петь, только не вламывайся! – наставлял я его. – Хочешь поговорить – крикни, пусть выйдет. Или позвони. Нельзя так – вламываться в опустевший дом. Это мародёрство! – И я взял его за плечо.

Он отвёл мою руку, как какую-нибудь ветку в лесу, и продолжил движение.

Я пошёл за ним следом, вынужденно чувствуя себя адвокатом Николая Андреича. Всё-таки он поручил мне семью.

Из партера неосвещённой прихожей, куда я попал через незапертую дверь, мне было видно сцену. По ней металась Ирина и крупно прохаживался страстно-спокойный Петя.

– Документы возьми, больше ничего не надо. Твои и Мишины. Только давай скорее! Не копайся! – командовал он и, шагая, ляпал по дощатому полу талой грязью дороги.

– Почему скорее? – лепетала Ирина, – А как же Миша? С Мишей-то что?

Она потянулась нетвёрдой рукой к ящичку буфета, где, вероятно, хранился паспорт, и задержала движение. Я почувствовал, как трепещут в её узенькой грудной клетке весы, на которых Тузин взвешивал тряпичных кукол.

– Нет, а как же Миша? – растерянно проговорила она.

– Миша будет с Костей. Он завтра его к нам привезёт. Привезёшь, ясно? – обернувшись ко мне, велел Петя.

– Это на чём же? У меня машина в твоём дворе, – сказал я, но Петя меня не услышал. Отстранив Ирину, он сам дёрнул ящик:– Где? Здесь? Вот это? – и жестом неопытного грабителя выхватил бумаги.

В полусне Ирина метнулась по комнате, сорвала со стула белую шаль, споткнулась о кошку и, вдруг повалившись на диван, замерла.

Давая ей отдышаться, Петя вытолкнул меня на крыльцо и сунул в ладонь ключи от машины.

– Пригони сюда! Прямо к забору!

– Петь, Ирина – это ж не столик, – попытался возразить я.

– Да, блин, шевелись ты! – Он столкнул меня со ступеней и влетел в дом. А я остался на покрытой льдистой коркой дорожке. Почему-то мне захотелось плакать. Выражаясь словами Ильи, «дух истины» плакал во мне. Я понял, что не пойду за машиной. Добрёл до калитки, покурил там чуть-чуть и вернулся в Иринин дом.

Не знаю, что случилось у них, пока меня не было. Когда я вошёл, Ирина стояла в прихожей у вешалки, обняв шинель Тузина, и прижималась щекой к её старому сукну.

– Ёлки-палки! Что за детский сад! Не благословил её там кто-то – тоже мне беда! – восклицал Петя срывающимся голосом. – Ты жить хочешь или подыхать? Дай мне руку! – и тянул к ней распахнутую ладонь, как если бы Ирина была зависшей над пропастью героиней триллера. – Руку дай мне, слышишь! Всё будет хорошо. Ты будешь жить, смеяться!

– Смеяться я буду, как же! – всхлипывала Ирина, вытирая щёки о шинель. – Это вы все смеяться будете, что я, как юродивая, перед вами слёзы лью!

– Хватит! – заорал Петя так, что я отшатнулся. – Всё! – и, вырвав из Ирининых рук шинель, швырнул на пол. – Это тряпка, понимаешь? Мёртвая тряпка!

Я думал, в следующий миг тем же грубым жестом он выдернет из-под вешалок и саму Ирину. Но, должно быть, слишком силён, неподвластен Петиной воле был защищавший её магический круг – шинель, Васька, Тишка, умерший Тузик.

В последнем отчаянии Петя встряхнул Ирину за плечи, безжизненные, как у тряпичной куклы.– Ну что, всё? Нет ничего? Ничего нет! – и, споткнувшись о брошенную поперёк дороги шинель, вышел прочь.

Когда я дошёл до участка, Петиной машины не было. На месте, где она стояла, осталась вздыбленная земля.

Примерно через час к нам с Ильёй, безрадостно попивавшим на ступенях бытовки чай, явилась Ирина. Она смело шла по разложенным от калитки до крыльца досочкам, со вскинутым подбородком и взором воительницы.

Недоумённо переглянувшись, мы сошли со ступенек ей навстречу, но не успели ни о чём спросить. Ирина приблизилась и, размахнувшись, вмазала Илье по уху. Воздух хлопнул и зазвенел.

Хорошо ещё, что это была не пощёчина – затрещина. Её горечь выразилась в силе удара, немыслимой для Ирининой тонкой руки. Илья обмер, зажмурившись, но продолжения не последовало.Совершив возмездие, Ирина отёрла побелевшую от удара ладонь о юбку и удалилась тем же горделивым шагом, каким минуту назад пришла.

67 Шекспир

Следующий день протёк в тумане. На электричке я съездил в Москву за оставленной в Петином дворе машиной, поразил маму внезапным появлением к обеду и в сумерки вернулся в деревню.

На крыльце бытовки меня дожидался Илья. Одно его ухо всё ещё было красней другого. Кроме того, как я понял вскоре, Иринина оплеуха спровоцировала в его беспечной головушке бурный процесс переосмысления.

– Ну а разве она не права? – проговорил он сокрушённо. – Человек пришёл за поддержкой, чтоб его укрепили в принятом решении. А я, вместо того чтобы поддержать, начал умничать! И Петю за всё его добро отблагодарил – нечего сказать!

Я никак не ожидал от Ильи подобного припадка самокритики и слушал удивлённо. На мой взгляд, он поступил нормально, по совести.

– Кончай самоедствовать. Чего там у вас в храме? – перебил я, воспользовавшись паузой в его покаянной речи.

Илья вздохнул и помолчал, припоминая, словно с трудом, прошедший день.

– К нам Пажков заезжал со своими, – наконец сказал он. – Бранился. Я думал, стены рухнут… Там как раз эскизы выверяли на штукатурке – так он всё разнёс, всё переделать! Меня увидел, подозвал: кончай, говорит, дурака валять. Чтоб всё мне тут сделал, как в часовне! Ну и собрал всех, поволок лодочку мою смотреть… – Илья качнул головой. – Так мне стыдно было! Там знаменщик наш, Дима, глянул и говорит, что это надо всё сбить, потому что я напортачил ереси, нет такого сюжета. И прав он, конечно. Ну а Пажкову вроде как плевать на сюжет, ему – чтобы сердце пело… Понимаешь, оказывается, он там много чего решает, деньги-то его! – И Илья взглянул, делясь со мной своим удивлением по поводу этого странного обстоятельства.

– Ну а дальше-то что?

– А что дальше… Дали нам с Лимой картон, чтобы всё по новой. Сначала обсуждаем сюжет. Потом я работаю, а он следит, чтобы не было ошибок. Дима молодец, у него всё в голове чётко… И вот знаешь, после пажковской брани как-то так сразу все ко мне переменились! Чаю мне наливают, улыбаются… – Илья помолчал и прибавил с тихой убеждённостью: – Не хочу я там работать!

Он погладил ладонью ступеньку, как будто она могла обнадёжить его, успокоить, и, взглянув на меня, спросил:

– Что мне теперь делать-то? За ум браться? За ум надо браться, что ли, Костя? А не хочется!.. И вокруг, куда ни глянь, всё осыпается! Дом твой, и комплекс этот. Николай уехал. Даже Тузик ото всей этой разрухи погиб… Ну как это собирать? Надо ведь всё это собирать, чинить? Кто это будет делать?

– От старости он погиб, а не от разрухи! – сказал я зло, но Илья, конечно, расслышал, что моя злоба – изнанка жалости.

Молча мы завалились в бытовку. Я включил чайник.

Когда совсем стемнело, освещая себе путь фонарём, прибежал зарёванный Миша и объявил Илье, что мама ошалела уже совсем! Выдернула и спрятала провод от компьютера и заставляет вытирать с совершенно чистой мебели пыль!