Булочник и Весна

Николай Андреич ждал меня у машины. Он был взволнован собственным подвигом и оживлённо болтал дорогой. Правда, на подъездах к холму его радость поутихла, он примолк, обдумывая, что и как объяснять жене.

Я помог ему перетащить коробки в запылённую мастерскую. Давно, давно ничего не мастерилось в ней. Тихонько прели корзины с прошлогодней листвой – те, о которые я чуть не споткнулся в свой первый визит к Тузиным.

Ирина, затянув на плечах шерстяной платок-паутинку, с молчаливой враждой следила из гостиной за нашими действиями, а потом исчезла как не бывало. Я увидел её через окно в смеркающемся саду – вместе с Мишей, собакой и кошкой. Пёс, стремясь поспеть за хозяйкой, кашлял.

Вернувшись из мастерской, где долго возился, пристраивая вещи, Тузин оглядел безлюдье. Аукнул. Нет, ни звука – ни лая, ни мяуканья, ни клацанья клавиатуры, ни стука спиц.

– Арктическая в доме у нас тишина! А, Костя? – чётко до звонкости проговорил он и уставился на пустое пространство напротив окон. Я понял, что, помимо прочего, он жалеет в эту минуту и о загубленном инструменте. Ах, как сел бы сейчас да сыграл «Венгерские танцы» Брамса!

Справившись с растерянностью, Тузин открыл дверцу буфета и, взяв бутылку с железной крышечкой, в каких хранились у них настойки до разлития в графин, спрятал за пазуху.

– Пойдёмте, Костя. Посидим у вас на пепелище! Или хоть у Коли… – И, трогательно улыбнувшись, прихлопнул ладонью область сердца.

По темноте мы добрели до вечного нашего причала – Колиной лавочки. Вода, покрывавшая тонким слоем новую жёлтенькую доску, заледенела. Тузин протёр лавку платком, сгоняя тончайшую плёнку льда, сел и вызволил из-за пазухи свою вишнёвку или смородиновку. Оглянулся, нет ли поблизости Ирины, и протянул мне: за профессиональную независимость!

Вкус ягод, терпкий и душистый, смутил меня. Неловко было пить этот «ликёр» из горла. Я сделал глоток и вернул напиток хозяину.

– Не хотите? – удивился Тузин. – Ну и я тогда не буду, – помолчал и улыбнулся издевательски, – отнесу жене!

Ветрено было сегодня на новой Колиной лавочке. Я поднял глаза на звук: чёрная липа поскрипывала над головой, как какая-нибудь древняя кифара с рассыпавшимися от времени струнами.

– Вспоминал, Костя, жизнь, – сказал Тузин. – Какие были в ней главные мысли? Последние несколько лет – одни обиды. Не признали, не оценили, не помогли. Вот эта досада и была моей главной страстью, а творчество – где-то сбоку. Правда-правда, не возражайте. Так и есть! И вот я думаю: как же исцелиться? Уступить соблазну? Поехать к благодетелю моему? Как говорит Ирина – ненавижу я вообще ваше творчество! Мол, вы строите его на костях своих близких! И правда – строю. Да никак не построю! Может, уже и не церемониться?

Мы помолчали, слушая, как дышит под ветром холм нашей родины – живое существо, мучимое несветлым осенним сном.– Костя, я так разочарован в людях! – горестно проговорил Тузин. – Для них не стоит стараться. Кому нужен я, или Илья, или даже прекрасный ваш Петя? Зачем мы нужны формации, которую интересует только, как она справляется со своими инстинктами? Да и вы, мои ближайшие, – разве лучше? Я валюсь перед вами наземь! Буквально готов съесть шпагу, лишь бы вы только приняли меня всерьёз! Но нет – вы смотрите рыбьими глазами и даже не чуете, что человек пропал!.. Я талантливый человек! – внезапно выкрикнул он и, вскочив с лавочки, сделал несколько злых шагов по хрустящей листве. – Меня Бог поцеловал, слышите! – и стукнул себя в грудь, рядом с бутылкой.

Уже в ближайшие дни стало ясно: уход из театра дурно сказался на настроении Николая Андреича. Горькие и солёные чувства, прежде выплёскиваемые на публику и коллег, стали травить его изнутри. Единственное, что ему осталось, – срываться на домашних. К этому облегчению он прибегал регулярно.

Однажды, столкнувшись со мной на дороге, Ирина шёпотом доложила ситуацию.

– Бесится и молчит! Издевается надо мной! А ночью потрогаю пульс – такая сильная тахикардия! Как вы думаете, может, уговорить его к врачу?

Она запахнула покрепче шаль, накинутую поверх пальто, и посмотрела вниз, на громилу комплекса.

– А я всё никак шинель ему не зашью! Всё хочу – и нет суровых ниток… – и, помолчав, переменила разговор. – Мне Петя сказал, что он опять теперь играет – в свободное время. Готовит премьеру какой-то изумительной музыки, которую он открыл. Сказал, если я не приеду, то он и играть не станет. Он, видите, всё-таки меня понял! Не обижается. Как думаете, можно мне будет поехать? Или опять нельзя? Опять окажусь преступницей?Мне вдруг стало грустно за Ирину. Как может человек не получить чего-то, о чём так просит? Бог – он ведь отец. Я много раз покупал Лизке то, что не положено, – чипсы и колу, – если она очень просила. Если она умолкала печально после моего отказа – я всё-таки покупал.

64 Доигрались

Хорош ноябрь в Старой Весне – ярок, как полотно Ван Гога. Озимую зелень окаймляет яркая рыжина соломы. Дуги ельника – фиолетово-чёрные. И вновь – заплатка зелени в оранжевой «тесьме». Только не надо оглядываться назад, где луг поседел и высох.

На фоне этой-то красоты, ровно на следующий день после нашего разговора, из Ирининых мыслей материализовался и явился в деревню Петя.

Он шагал светло и непобедимо, разгоняя сиянием физиономии первую дымку вечера. Вошёл в открытые ворота, за которыми недавно я припарковал машину, и вместо приветствия сунул мне в руки программку концерта. На титульном листе был отпечатан крещенский рисунок Ильи – Ирина в снежном лесу. И так славно, к месту, он лёг под старомодные названия Тёмушкиных пьес – «Февральская фантазия», «Солнцеворот», «Стая», – что сразу верилось в их красоту. Имя первого исполнителя было набрано строгими буквами у Ирининых ног.

– Ну что? Нравится? – спросил Петя, торжествуя, и понюхал, как розу, пахнущий свежей краской листок. – Ах! Пойду преподнесу. Пусть попробует не явиться!

– Так не скоро ещё, – заметил я, взглянув на дату.

– И отлично! – возразил Петя. – Основательно пусть готовится! Пусть жизнь свою перелопатит и решит уж наконец!

Его голос сверкал по тишине Старой Весны, алым цветом искрило в глазах заходящее солнце, и разъезженная глина дороги, где вели мы наш разговор, поблёскивала на гребнях, как морская волна. Петины ботинки оказались зализаны ею доверху.

– Тузин как, дома? – спросил он, бросая взгляд на дальнюю сторону деревни. Там сине, с малиновыми искрами, гаснул ельник.

– Не знаю. Но в театр он больше не ездит.

– Это хорошо! – кивнул Петя. – Приглашу обоих! – и вдруг пристально и прямо уставился мне в лицо. – Слушай, брат, давно хотел спросить: ты-то сам за кого болеешь? За него или за меня?

– А за кого ты болел, когда Майя пошла лечить глаза?

– А я болел за Бетховена! – сказал он. – За такую жизнь, в которой будет рождаться музыка! – И, хлопнув меня по плечу, как если бы это мне, а не ему, была нужна удача, двинулся в сторону Тузиных.

Я остался курить у ворот, взглядом провожая его до калитки. Ну вот, дёрнул проволочку и сгинул. Мне было слышно, как у Тузиных хрипло взлаял и закашлялся старый пёс. Я хотел дождаться Петиного возвращения на улице, но солнце стекло за ельник и такой бесприютный ветер засвистал в грудь, что ноги сами понесли меня в бытовку.

Прошло совсем мало времени. Я едва успел вскипятить воду для пельменей, а герой уж был тут как тут.

– Ну, поздравь! Ещё лучше, чем я ждал! – воскликнул Петя, по-зимнему, с паром, врезаясь в тепло. – Выхватила – стала разглядывать. Увидела Илюхин рисунок – и в слёзы! Обняла, само собой, расцеловала!

Я уставился на него с улыбкой. Куртка распахнута, волосы чёрной бурей.

– Врёшь!

– Вру? – Петя засмеялся и, сняв облепленные глиной ботинки, прошёл к столу. – Может, и вру! Ты сыпь пельмени-то! Меня ужином небось не кормили! Отправили восвояси! У неё у пса, видите ли, сердечный кашель – волнуется на чужих. Это я-то – чужой. Да он рад мне просто!

– Ну а что с твоим мероприятием? Приедет?

– А как же! Если только Миша будет здоров, если пёс будет здоров, муж, кошка, голубь. Ну здоровье близких – это её бзик, с этим надо мириться. Значит, будем мириться! Господина режиссёра, кстати, не было, – озабоченно качнув головой, проговорил Петя. – Вроде они там рыбу ловят всей компанией, с Ильёй и Коляном. Караси, говорят, под зиму пошли на речке, как грибы. Ты не в курсе, что это за бред? Какие караси? С ума они посходили?

Петя сел и, облокотившись о стол, взял лицо в ладони, как в овальную рамку, отчего оно сразу стало наивным.

– Я даже удивляюсь! – произнёс он, устремив на меня недоумённый взгляд. – Какая простая у меня теперь формула счастья: Ирина, музыка, финансовый успех. И до всего рукой подать – и ничего в руке. А когда подступит, как ты говоришь, «бренность» – что возьму с собой?

Тут его взгляд дотронулся до бруса с иконкой Ильи, который я пристроил на подоконнике. Он взял деревянный кубик в руки и заглянул в него, как в книгу.

– Знаешь, если у нас с Ириной сложится, вот те крест – заживу по душе! Пажкова пошлю подальше, Сержа прощу! Чёрт, жалко, машину Мотьке проспорил! – Он вернул «ангелов» на место и подошёл к газовой плитке, где забурлили уже пельмени. – Больше-то вряд ли заработаю. А прикинь, если вернусь преподавать – то-то Наташка обрадуется!.. Вернусь, вернусь… – заговаривал он сам себя, мечтательно глядя в кастрюлю. – Жить есть где, тесновато, правда, на троих. Большой у меня поэтому соблазн не рвать с Пажковым, попахать ещё. Но с другой стороны, не хочу повторять вашу с Майей историю, когда за бабки эти хреновы всё забирают подчистую – и душу, и любовь… – Он взглянул на меня. – Прости, брат! – И, мигом очнувшись от жениховских грёз, снял со стула куртку. – Не буду я ужинать, поеду! Я б остался, да у нас завтра в девять встреча, и при костюмчике. Найдётся у вас в деревне костюмчик? – улыбнулся он и, счастливый, вышел под чистое небо вечера.

Я проводил его до дороги и, покуривая, проследил взглядом, как он сбегает вниз, в глубокую синеву востока. В конце спуска, у площадки перед комплексом, где была припаркована его машина, Петя сошёлся с группой из нескольких человек. Благодаря силуэту шинели в них нетрудно было признать моих возвращавшихся с реки соседей.

Пару минут длилась неясного содержания беседа, а затем кучка закопошилась и на скользкой дороге в гору появились один за другим Николай Андреич, Миша, замотанный поверх курточки зимним шарфом, Коля с удочками и Илья с Петиной программкой в руке. Проходя, Тузин даже не повернул в мою сторону головы, хоть я и стоял у забора.

– Ну, что караси? – спросил я у Коли.

Он махнул рукой и побрёл к себе. А Илья остановился в растерянности возле калитки. Судя по всему, то, что произошло под холмом, смутило его всерьёз.

– Ну что? Все живы? – спросил я и, не дождавшись ответа, велел ему идти в бытовку ужинать. Илья, будучи неумышленным вегетарианцем, не ест пельмени, зато уважает свежий хлеб.

Он послушно явился, снял у входа мокрую куртку и сел к столу. Но ни чай, ни булки не завлекли его. Он был занят недавней встречей.

– Ну как же так? – проговорил он, взглядывая на меня с вопросом. – Вот Петя человек талантливый, с душой, а разбойничает, как без креста!

В следующие пять минут я узнал от Ильи подробности столкновения. Когда рыбаки проходили мимо, Петя как раз отпирал дверцу своей машины. Выразив бурную радость по поводу встречи, он тут же достал из кейса программку и вручил Илье, извиняясь, что нарушил авторские права на его блестящий рисунок.

Тузин, человек по природе своей любопытный, не мог не сунуть нос в листок и, естественно, нарвался на приглашение. Петя сказал, что будет рад, если Николай Андреич составит компанию Ирине и почтит мероприятие своим присутствием. Тем более что всем нам известна его кровавая страсть к роялям!В ответ Тузин посоветовал Пете отчаливать, поскольку темнеет, а дорога скользкая – недолго и в кювет.

– Что вот им делать? Прямо горе! – сокрушённо подытожил Илья и, так и не притронувшись к еде, запросился спать в свою избушку. Я сунул ему булок и отпустил с Богом.

Ночью я проснулся от далёкого крика, детского или женского, и, одевшись кое-как, вывалился на крыльцо. Чёрное небо со звёздами и морозный, сшибающий дыхание ветер мгновенно выгнали из меня остаток сна. Я оглядел участок. Дверь избушки была распахнута. В дождливом свете лампочки на ступеньках стоял, озираясь, Илья.

– Это где? – крикнул я.

– Вроде у Тузиных! Мишин голос. Там ещё грохнуло что-то!

– Ну рояль-то он уже порубил! Думаешь, за буфет принялся?

Стоя каждый на своём крылечке, мы перекликались с Ильёй, разделённые, будто рекой, ночной непролазной глиной.

Минут пятнадцать мы караулили, но дом Тузиных больше не гремел и не вскрикивал. Илья пошёл спать. Учитывая совмещённую деятельность монастырского штукатура и вольного художника, часы его сна были считанные.

А я оделся, взял фонарь и, подчинившись гнавшей меня тревоге, направился в сторону Тузиных. Мне хотелось убедиться, что всё тихо у них в саду и нет никакой беды.

Дойдя до их забора, я погасил фонарь и прислушался. Ветер, гудя и гремя, прочёсывал голые ветви сада. В какой-то момент в глубине ветреного завывания мне послышался странный звук – как если бы кто-то часто, шумно качал меха. Я отогнул проволочку калитки и, подойдя к дому, различил на крыльце силуэт собаки. Тузик сидел, неестественно выгнув шею, и мелко, с хрипом, дышал. Он увидел меня, но, занятый трудной добычей воздуха, не переменил позы, только длинно, неотрывно уставился мне в глаза.

Я взошёл по ступенькам и сел рядом с Тузиком на корточки. Мои ладони тут же вспотели, по спине промчался озноб, и дикая мысль врезалась в голову: как будто через нить собачьего взгляда, как по каналу связи, я могу отправить послания прадеду, бабушке, всем моим ушедшим.

Вспышка разума разогнала бред. «Давай уже, топай домой! – приказал мне трезвый рассудок. – Хватит шляться по чужому участку. А то выйдет Николай Андреич и на нервной почве пристрелит тебя из двуствольного реквизита».

Я прощально глянул на пса – он по-прежнему хрипел на крылечке – и, мало что понимая, вышел из сада на улицу. Всё было неладно. Как будто кто-то ткнул в старовесеннюю жизнь вилкой, как в разваренную картошку, и её целостность дала стремительно растущую трещину. Ещё миг – и она распадётся на бесформенные, исходящие дымом куски.

В припадке тревоги я достал телефон и вызвал Петин номер. Он не отвечал. Длинные гудки тянулись дождём.

Чёрт тебя побери, Петрович! Мало мне Тузика! Теперь ещё гадай – не вмазался ли ты в кювет или об фонарь, как пророчил тебе Николай Андреич!Я глянул на подаренные Петей часы – четверть пятого. Поскорее дошёл до дома, собрался на автомате и наезженным путем, почти на ощупь, покатил мимо стройки, мимо монастыря – в предутреннюю пекарню. Я ехал не быстро, отслеживая обе обочины извилистой лесной дороги. Петиной машины не обнаружилось. Значит, по крайней мере, он добрался до освещённого шоссе.