Буранный год

– -- Капитан, в личном деле у тебя пометки, что охотник, лыжник и вообще знаток Севера. А как у тебя со знанием саамского и финского языков?

– -- По-фински, могу немного. Понимаю почти все, но сам сказать могу всего десяток фраз. По-лопарски, почти как на родном. С детства с пацанятами местными дружил. На охоту вместе ходили. Так, они меня по говору от своих и не отличали. Да и на лицо есть чуток сходства. Бабка у меня русско-саамской полукровкой была.

– -- Ну, раз с детства дружил, помнишь язык, да еще и родня этому племени, значит, наверняка справишься с заданием. За это тебя и выбрали. А финский, ничего, подтянешь.

– -- Э-э... а точно ли справлюсь? Я, ведь, давненько уже не говаривал, товарищ комбриг! Надо бы с кем-нибудь знающим побалакать денек-другой, глядишь и вернется.

– -- Ничего-ничего! Вот, высадим тебя во вражьем тылу, вместе с еще одним 'знатоком языков', там с ним и поболтаете. В дороге самообразованием займешься. В общем, ступай, жди приказа!

– -- Есть, ждать приказа, товарищ комбриг!

На другой день Кулешову представили нового напарника Улле. Судя по наряду, тот был пилотом полярной авиации. Фамилий называть не разрешили. Сам капитан с этого дня стал Мио. Говорить между собой разведчикам разрешили только на саамском. Улле оказался пилотом с хорошим знанием техники, но с практически позабытой им родной оленеводческой культурой. Оно и понятно, детдомовец. В течение следующих двух дней оба напарника под наблюдением сменяющейся стражи чекистов, интенсивно общались со своим временным наставником Захаром Черняковым. Черняков оказался ни много ни мало, ученым-филологом и создателем саамского букваря. И хотя говорил он на 'оленьем языке' с неистребимым 'местечковым прононсом', но поучиться у Захара Ефимовича было чему, даже, несмотря на излишнюю опеку местного НКВД (что скорее свидетельствовало об опале ученого). Двум красным командирам пришлось спешно осваивать этикет и традиции 'оленьего народа'. А официальное послание советского правительства саамским старшинам им пришлось несколько раз корректировать для достижения наибольшего эффекта. Между занятиями с Черняковым, бегали на лыжах, и оттачивали навыки общения в расположенном чуть в стороне от Сегежи небольшом стойбище оленеводов.

В свете зенитных прожекторов часами шли тренировки по высадке. Было страшновато. Привычный к риску и шуму мотора Кулешов, должен был собрать в кулак всю свою волю, чтобы не опозориться принародно. Улле было немного проще. В его-то задачу входили только взлет и посадка в кабине перегруженного истребителя И-5. На одном крыле его аппарата у самой кабины лежал туго примотанный мешок с песком. А с другого борта на крыле болтался притянутый ремнями и обмирающий от ужаса капитан Красной Армии. Самолет тяжело отрывал свои лыжи от укатанного снега, после длиннющего разбега. Испробовали даже взлет с ракетными ускорителями. Страху Кулешов при этом натерпелся изрядно. Через день, написав письма родным, дав всевозможные подписки, положив в сейф награды и документы, 'заинструктированные до слез' разведчики, наконец-то, вылетели в приполярных сумерках в направлении границы. Несмотря на серьезный перегруз, истребитель с заранее простреленными крыльями спокойно тянул над самой землей, чуть порыкивая своим перегруженным мотором М-22 (в девичестве бывшим французским 'Гном-Рон Юпитер -IV').

Рискованный бреющий полет завершился аккуратной посадкой. Наконец, пробег был остановлен, на пересечении лыжной колеи самолета и трехдневной полузаметенной лыжни какого-то местного охотника. Тут первой задачей Кулешова стало усаживание отвязанного от крыла покойника в кабину истребителя. Причем требовалось при этом не наследить вокруг. Замерший рядом на крыле Улле, настраивал работу сектора газа, так чтобы после рывка кожаного ремня, И-5 чуть прибавил обороты и еще с километр прополз по снежной целине. Ремень должен был соскочить с рукоятки и остаться в руке стоящего за крылом разведчика. Одетые в черные традиционные гакти, вышитые в стиле одежды норвежских саамов, разведчики, вскоре попрощались с крылатым транспортным средством. За спиной у каждого болтались небольшой мешок с пожитками и охотничья 'Берданка' 20-го калибра со старым еще дореволюционным клеймом Ижевского завода. Уже удалившись на несколько километров, слышали позади стрекот пулеметных очередей и гул авиадвигателя, значит, их 'крылатая посылка' все-таки дошла по назначению. В ритм лыжного бега вошли быстро. Улле хоть и был пилотом, но зимний спорт явно не забрасывал. К пригородам столицы Лапландии Рованиеми вышли бодрыми, но изрядно проголодавшимися. Здесь в одном из крайних домов им было необходимо найти связного Магнуса, который устроит их встречу с саамскими старшинами.

Во вражеском тылу Кулешова немного потряхивало от постоянного напряжения. Впрочем, после Монголии и полета на крыле И-5, все эти переживания шли лишь фоном. Ждать им в доме связного пришлось целых два дня. Сидели на чердаке, рассказывая шепотом истории, да поглядывая наружу через мутное стекло окошка. По улицам иногда проходили финны в военных полушубках и шюцкоровских шинелях. В строю никого не видели. Один раз проехал грузовик. Проходили компании парней с девушками. Кто-то удалым юношеским дискантом распевал похабные финские частушки. Улле смотрел на все с интересом. Кулешов поглаживал затвор своего 'Бердана ?2' отлично понимая, что в случае провала, ружья их не спасут, и придется погибать. От скуки шепотом продолжали тренироваться в разговорах по-саамски и по-фински. За ужином выслушивали новости от связника, интересного было мало. Стол хозяина небогатого дома разносолами не блистал, так что привезенные разведчиками норвежские консервы с рыбой и китовым мясом слегка разнообразили питание.

Наконец день встречи с местными старейшинами была назначен. На переговоры их вывезли из города на дне груженных всяким хламом саней. Глаза двух разведчиков были туго завязаны платками. На подъезде оба расслышали странное хоровое пение, удивившее напарника.

– -- Мио, чего это они тут развылись? Хоронят, что ли кого?

– -- Не, не хоронят. Это же йойк, Улле. У тебя в семье разве не пели такое?

– -- Я свою семью плохо помню. Меня в двадцать четвертом сразу в детдом отдали. Только вкус строганной рыбы до сих пор не забыл. А зачем нужен этот йойк?

– -- Йойк, это вроде как молитвы духам предков. Ну, в общем, песни у них такие. Тихо Улле! Уже подъезжаем...

Способность видеть к ним вернулась внутри большого жилища оленеводов. Керосиновая лампа освещала пространство внутри, покрытого парусиной и толстым войлоком капитального конического шатра, который здесь в Лапландии называли 'кота'. Здесь, напротив не по форме одетых красных командиров, сидели такие же, как и виденные по ту сторону границы северяне. Только лет этим дядькам было многовато, и взгляд их сверлил пришельцев, что твой коловорот. После приветствий, разведчики заняли свое место ближе ко входу. Обсудив новости о погоде, откушали духовитой мясной похлебки и, наконец, приступили к главному. Причем Кулешов с Улле, довольно, неплохо понимали все сказанное хозяевами встречи. Первым делом в руки представительных стариков перекочевали два фотоснимка захваченных под Петсамо финских стрелков-саамов рядом с пленившими их бойцами Красной Армии. Затем были переданы короткие рунические записки, адресованные родне этих пленных снайперов.

– -- Это ведь ваши люди, уважаемые?

– -- И что, если наши?

– -- Вы ведь помните обычаи? Род всегда отвечает за этих людей, где бы они ни были. А ваши люди убили несколько русских. Русские до этого не воевали с саамами, поэтому они огорчены. За кровь принято платить кровью.

– -- Ты хорошо говоришь на языке кильдинов, но ты плохо знаешь обычаи саамов. За этих людей ответит только их родня.

– -- Для русских все русские родня. Русские один народ и отвечают за всех своих. Саамы тоже один народ, и значит, родня. И кильдины, и пите, и акала, и луле, и кеми, и уме, и колта, и те, кого я не назвал - все саамы. Поэтому и эти стрелки для русских тоже ваша родня. И русским старейшинам неважно, кто, по-вашему, должен за них ответить. Поэтому отвечать вы будете все. Своими жизнями, своим скарбом и своими стадами.

– -- Чего ты хочешь сказать нам?

– -- Сейчас эти люди в русском плену. Но русские готовы вернуть их семьям. И еще русские хотят мира с саамами. Потому что если мира не будет, то вместо слов будет говорить злой огонь с неба, от которого никак не укрыться. А русские не хотят зла саамам.

– -- Что русские хотят и дадут за мир с саамами?

– -- Хотят русские много, и дадут тоже много, но не только за это. Вот послание вам от русских старейшин. Здесь ответы на все вопросы. Читайте. Сроку на принятие решения вам дано дюжину дней. Хотите, решайте сразу, или подумайте. Если среди саамов найдется двое смелых и мудрых, то мы можем отвезти их к русским старейшинам. Там вы убедитесь, все ли написанное, правда.

– -- А кто нам поручится, что саамов не возьмут там в плен?

– -- Мы с Улле останемся тут у вас, и будем ждать вашего возвращения.

– -- Сколько дней займут эти встречи?

– -- Семь. Русский самолет пронесет вас по небу до Урмана, дальше другим самолетом до Москвы. Два дня там. День в запас.

– -- Это вам русским можно летать, но не саамам.

– -- Улле саам и притом небесный наездник. Он давно забыл о страхе, летая выше полярной совы. Ведь не пугающиеся историй о летающем над костром ковре люди, не убоятся и полета на деревянной птице с железным сердцем.

В первый день ответа так и не последовало. Но сильно затянувшееся совещание старейшин (уже второй день не выходящих из главной коты) без слов говорило о серьезном отношении хозяев к посулам восточных соседей. Со стороны СССР, предложение и впрямь было сколь щедрым, столь и суровым. Саамам предстояло отозвать своих стрелков из всех финских частей армии и шюцкора, и перегнать стада оленей 'в порядке эвакуации' в указанные им внутренние районы Суоми. Помимо этого саамы должны были заготовить выделенными им авансом лучковыми пилами и топорами мелко пиленную и колотую древесину в указанных местах. Кроме этого, часть оленей требовалось на время передать вместе с саамами в качестве тягловой силы для саней и санных прицепов.