Бурный финиш

– Значит, вы знакомы? Вы знали друг друга по школе?

– Нет, он постарше. Он окончил ее лет на пять раньше меня. Но взгляд... Именно так смотрели ученики – не самые симпатичные, те, кто был свято убежден, что они подарок человечеству, а все остальные – на много ступеней ниже. Он из таких. И уж явно не конюх. Он держался так, словно его грубая одежда была оскорблением его достоинства.

– Но ты же не носишь одежду конюха, – возразила Габриэлла, – значит, и он мог одеться, как считал нужным. Это же необязательно.

– Не совсем так. Альф носит брюки для верховой езды, Билли – джинсы. Двое других конюхов, Тимми и Конкер, носят бриджи – в них удобно работать. Это своего рода форма. Никто не заподозрит неладное, если человек, прибывающий с партией лошадей, одет как конюх.

– Это верно.

– И с паспортами никакой мороки. Обрати внимание, как просто я к тебе сегодня вышел – через служебный выход. Если ты работаешь с авиакомпанией, то в аэропортах, особенно маленьких, к тебе не будет никаких придирок. В большинстве из них ты просто проходишь через грузовое отделение и на тебя никто не обращает никакого внимания. У американцев наибольшие строгости, но и они привыкли к нам.

– Но все-таки ваши паспорта проверяют, – возразила Габриэлла.

Я вытащил свой паспорт, утративший свою безукоризненную чистоту за последние три месяца и порядком помятый.

– Видишь, он истрепался больше от того, что я ношу его в кармане, но в нем не так уж много штампов. Да, конечно, вот американская виза. Но в Милане мне поставили штамп, лишь когда я прилетел обычным пассажирским рейсом. Во Франции мне ни разу не ставили штамп, хотя я там успел побывать много раз. Разумеется, в паспорт заглядывали, но очень бегло. В общем-то, при таких условиях можно кататься и с поддельным паспортом и лаже вообще без паспорта. Один летчик рассказывал мне, что как-то три недели летал по всему белому свету вообще без паспорта, и ничего, сошло...

– Люди, работающие в авиакомпаниях, просто рехнулись бы, если бы им устраивали такую же проверку паспортов, как и всем остальным, – сказала Габриэлла.

– Да, обычно в этом нет необходимости. И вообще, не так-то просто прокатиться в один конец, даже в качестве работника фирмы. Просто невозможно, если у тебя нет связей. Если кому-то вдруг захотелось без помех прокатиться в другую страну, ему будет трудно попасть на борт самолета, который везет лошадей. Но если транспортное агентство или кто-то из его сотрудников готовы организовать нелегальный экспорт людей, наряду с лошадьми, тогда все делается проще простого.

– Но что это за люди?

– Ну, Билли, конечно, вряд ли рекламирует свою деятельность в газетах, но в клиентах у него явно нет недостатка.

– Мошенники? – спросила Габриэлла.

Я повертел в руках банкнот, потом былинки.

– Почему вдруг сено? – в свою очередь, задал я вопрос.

– Может, он нашел деньги в сене, – сказала Габриэлла, пожимая плечами.

– Ну конечно! – воскликнул я. – Ты абсолютно права! В сетках для сена, куда и не думают заглядывать таможенники. Может, они переправляют контрабандой не только людей, но и валюту?

Я рассказал Габриэлле, как Билли наполнил вместо меня сетку с сеном и как это меня тогда поразило.

– Но, Генри, милый, я не понимаю совсем другого. Почему тебя не удивили все эти пакости Билли? Мне бы это показалось очень странным. Я бы устроила большой шум... – Габриэлла говорила с удивлением и огорчением в голосе.

– Я просто решил, что все это из-за того, что я...

– Ты – что? – не поняла она.

– Потому что я принадлежу, – продолжил я с улыбкой, – к тому слою общества, который он хотел бы истребить.

– Генри! Что это за слой?

– Как тебе сказать... Ну, у вас в Италии и по сей день есть графы и графини...

– А ты что... граф?

– Вроде бы. Да, граф.

– Вроде бы граф, – неуверенно отозвалась она, готовая рассмеяться шутке, подозревая, что я ее разыгрываю.

– Поведение Билли по отношению ко мне не удивило меня, потому что я знал: он ненавидит меня лютой ненавистью за мой титул.

– Тогда все становится на свои места. – Габриэлла ухитрилась одновременно и улыбнуться, и нахмуриться, отчего сделалась очаровательной. – Но если ты граф, то почему, скажи на милость, ты возишься с лошадьми?

– А ты сама попробуй мне это объяснить.

Она внимательно на меня посмотрела, потом обняла за шею и, прижавшись щекой к щеке, прошептала:

– Тебе недостаточно иметь титул. Тебе надо... Надо доказать миру, что ты... – Она порылась в своем французском запасе слов и сказала: – Что ты... настоящий!

Я издал глубокий вздох, в котором смешались любовь и облегчение, и поцеловал ее туда, где над ухом свисала темная прядь.

– Моя жена будет графиней, – сказал я. – Как тебе это?

– Пожалуй, я могла бы это вынести.

– А меня? Меня ты могла бы выносить? Всю жизнь?

– Да. Я люблю тебя, – прошептала она мне в ухо. – Только, Генри...

– Да? «Только» – что?

– Оставайся и дальше настоящим. Ты не перестанешь быть настоящим?

– Нет, – грустно сказал я.

Она отступила на шаг, мотая головой:

– Я сказала глупость. Даже если я так быстро усомнилась, это значит, что тебе постоянно приходится что-то доказывать остальным.

– Постоянно, – согласился я.

– И все же тебе не следует заходить так далеко. – Сердце у меня вдруг защемило. – Тебе вовсе нет необходимости делать мне предложение.

У меня екнуло сердце.

– Далеко не всем делают предложения на заднем дворе пекарни у помойки, – пробормотала Габриэлла. Ее губы задрожали и растянулись в кривую улыбку, от которой у меня внутри все содрогнулось.

– Милая... – сказал я.

– Генри, – сказала она, – меня просто распирает от счастья.

Я поцеловал ее, и меня охватило, похоже, такое же чувство, что и Габриэллу. Прошло еще полминуты, и наваждение кончилось. Я вспомнил о Саймоне.

– Что такое? – спросила Габриэлла, увидев, что я вдруг выпрямился.

– Время...

– А!

– И Саймон...

– Мне страшно за него, – прошептала Габриэлла.

– Мне тоже.

Она взяла листок у меня из рук и посмотрела на него.

– Мы делаем все, чтобы не сказать правды – что все это означает.

– Да, – тихо согласился я.

– Вот и скажи, пожалуйста, сам.

– Это была та весточка, которую он мог оставить. Причем единственным способом. – Я замолчал и пристально посмотрел в ее серьезные глаза. После секундной паузы я закончил: – Его больше нет в живых.