Буря

— Воды! Только умерь этот жар!..

Бардос бросился к реке, однако, там все было разворочено, и билась какая-то жаркая грязь — он вскрикнул, и что было сил бросился вдоль берега — вернулся запыхавшийся только через несколько минут, принес в ладонях несколько капель драгоценной влаги — Зигфрид был еще жив, с благодарностью принял это подношение, и тут же закрыл глаза — вновь в забытье погрузился. Бардос склонился над ним и приговаривал:

— Все будет хорошо, и ты будешь излечен, милый друг. Наши лучшие лекари будут заботятся о тебе, а потом, конечно же…

Но он так и не договорил, что будет потом, так как раздался иной, тихий и спокойный, мудрый голос:

— А потом он получит то, что по праву принадлежит тебе.

Зигфрид обернулся и увидел, что прямо рядом с ним раскрылось огромное, переливающееся мириадами таинственных образов око — казалось, что — это океан, весь наполненный жизнью, каким он должен был бы открыться с огромной высоты. Да — дракон был еще жив — хотя и осталось этой жизни лишь на несколько минут: у него были переломлены все кости, тело выжжено и вросло в землю, он не мог хоть немного пошевелиться, не то что дохнуть пламенем. Но он не мог уйти не отомстивши своим убийцам, и свою месть вершил хитростью. В его оке еще оставалась магическая сила, и мог он говорить таким проникновенным, искренним голосом — всю ненависть свою он смог укрыть, и можно было подумать, что он желает Бардосу добра:

— Зачем ты помогаешь ему? Почему ты называешь его другом, когда он злейший враг тебе? Взгляни на это уродливое лицо, и вспомни, что он всегда стремился отобрать то, что по праву принадлежало тебе…

Его шепот не умолкал ни на мгновенье — слова плавно перекатывались одно в другое, и их совсем не обязательно приводить, так как ничего умного там не было — многие слова повторялись, завораживали словно заклятье; и вот Бардос стал испытывать неприязнь к погрузившемуся в забытье Зигфриду. Вот он захрипел не своим голосом, даже и не понимая, что повторяет слова дракона:

— А кто он, право, такой, все время повторял мои слова, следовал за мной. Конечно, конечно — Она будет несчастна с ним — уродливым, лживым. Конечно — это мой шанс, чтобы стать счастливым.

— Он должен был умереть, но только по злому року не умер… — это много раз повторил дракон — а Бардос все неотрывно глядел в его око.

Он действительно чувствовал к Зигфриду ненависть — он не представлял, как мог делится с ним самым сокровенным; и теперь ему казалось, что Зигфрид попросту околдовал его, чтобы завладеть Ею — он чувствовал себя обманутым; и еще он чувствовал нестерпимую боль и отчаянье — он не понимал, что эта мука, от того, что он предавал то, во что свято все это время верил. И вот он закричал, взмахнул клинком, и одним ударом отрубил Зигфриду голову. Тут же раздался голос дракона:

— Вы хорошо меня усыпили любовью, ну а я вас — ненавистью. Теперь ты сполна получишь все, чего достоин…

После этих слов око дракона затемнилось, затянулось зрачком, и сам дракон обратился в черную гранитную глыбу. Тогда же окончилось колдовство, и понял Бардос, что совершил — сначала то он даже и не хотел это принимать, но все повторял, что это — колдовское наважденье, что растает сейчас, как колдовское наважденье. Но Зигфрид лежал мертвым, и тогда закричал Бардос, сжал голову, рядом с ним без чувств повалился…

В ту ночь, в том маленьком городке, спали разве только грудные младенцы, которые и радуются и плачут чему то своему, уже забытому взрослыми. Их родите ждали рассвета, и, когда он наступил, город облетела весть, что дракон повержен какими-то неведомыми героями, и теперь, обращенный в гранитный холм лежит на поле. Что тут началось! В несколько минут, из города плача, он превратился в город смеха, и счастливая процессия направилась через городские врата. Впереди всех, на белоснежных конях восседал правитель, его жена, и их дочь, стыдливо скрывавшая свой прекрасный лик под саваном. Да — это была черная глыба, и на многие метры вокруг земля была изожжена, а река изменила свое русло, обтекая подальше это проклятое место. Тогда они увидели Бардоса который лежал, вцепившись в тело Зигфрида и не двигался, не рыдал — хотя у него и были открыты глаза, он так глубоко погрузился в свою скорбь, что вовсе и не замечал происходящего вокруг. Конечно, его узнали, догадались и кого он обнимает — их нельзя было представить раздельно друг от друга, вот и теперь они оставались вместе.

— Да, тяжела эта утрата, и омрачает она этот день. — промолвил, подходя к нему государь — он вздохнул тяжело, постоял некоторое время над недвижимым Бардосом и проговорил. — Но тебя воскресит иная весть: ты получишь руку моей дочери, и все царствие в придачу…

На несколько минут воцарилась мертвенная тишина, и всем казалось, будто Бардос умер — но никто не смел пошевелиться; все только вдыхали холод, который исходил от гранитной глыбы. И вот заговорил Бардос, и это был голос обреченного — нет — уже мертвого, тут многие побледнели, дрожь их охватила:

— Я убил Зигфрида; выходит, что и себя я убил… Оставьте же — мне осталось жить не так много. Я хотел бы посвятить это время воспоминаньям…

В этом голосе было столько искренности, что ему сначала поверили, но потом, тут же, словно бы опомнились, зашептались:

— Да его же дракон околдовал!.. Конечно — разве же можно верить тому, что он говорит?!.. Его можно понять — он же лучшего друга потерял… Скорее — несите его во дворец, пусть наши лучшие лекари займутся им.

Их попытались разъединить, однако — Бардос так крепко вцепился в тело Зигфрида, что это оказалось совершенно невозможным. Правитель, обнял его как сына, и говорил:

— Взгляни же на мою дочь! Ты честный, доблестный юноша, и я рад, что моя дочь выйдет за такого героя!

С этими словами, он снял с нее вуаль, и открылся тот прекрасный лик, которому друзья посветили столько строк, с которым жили весь прошедший год. Бардос не выдержал, взглянул…

Бывает же так, что эта дева сразу поняла все его чувства — вдруг прозрела, вспомнила и первую их давнишнюю встречу, поняла, что все это время она была его звездою — и она полюбила его — никого еще не любила, заморского то принца раньше суженного ей и не видела никогда… Теперь лик ее зарделся, очи вспыхнули, и вся она стала еще более прекрасной, нежели прежде.

Не выдержал Бардос этой красы, чувств лишился — тут то и подхватили его, во дворец понесли — и все то пытались разъединить с телом Зигфрида, но, словно срослись они…

Он очнулся, но тут же вновь ушел в свою боль — он впивался в тело убитого друга, и тихо-тихо шептал что-то — в глазах его пылала боль, но ни одной слезы по прежнему не вырывалось оттуда.

А он лежал перед распахнутым окном, за которым пел птицами, шелестел кронами майский сад — рядом с его кроватью сидела та, с мечтой о которой прожил он последний год. И она шептала:

— Я все знаю… все знаю… и я люблю тебя… Я клянусь, что буду любить тебя вечно…

А он вздыхал тяжело, и лик его на глазах темнел, становился все более худым, и он шептал тихо-тихо:

— Как тяжело это испытание — Я уже мертвый, Я самоубийца, еще слышу этот голос, еще могу понимать, сколь прекрасна та жизнь, которую я по злому наущению оставил.

— Нет! Нет! — рыдая, вскрикнула она. — Ты еще жив — ведь я слышу твой голос.

— Но этот голос, как дуновенье ветерка — он еще шепчет в кронах, но пройдет совсем немного времени, и он улетит там, где его уже не достать.