Бузина, или Сто рассказов про деревню
Шрифт:
Подсолнушки
Живописуя милое моему сердцу Пестряково, невозможно упустить из виду пестряковские удовольствия от жизни. В больших шумных городах человек мечется, тратит с трудом утаенные от государства деньги на мнимые радости и все никак не поймет, что радость-то в любви. А любовь незаметна глазу и даже стыдливо сокрыта от остальных любопытных. Потому и подсолнухи. Вот ты меня спроси – на что ты про цветок, и где любовь? Ответ, для нас, пестряковцев – прост. Подсолнух от «под солнцем». Резонно? А то! Так и семья когда есть пара – тут либо муж солнце, а жена в его сторону головой ворочает, либо ровно напротив – муж повернут и греется в лучах любви. Потому по весне пестряковцы щедрой рукой засевают, что можно – подсолнушками. И к августу по огородам любо дорого смотреть на красоту. Везде полыхает огонь любви загасить нечем. Ярко, жарко! А еще и шмель полетит, и пчелка, и какая букаха – она прикормится у цветка, как, стало быть – дети-внуки у бабы с дедом. Пей-ешь, ничё не жаль! Опять семенки. Ну, это такое изысканное дело, что семью объединит в один присест. Больше всяких подсолнушков ростит баба Настя Копейкина. Уж у всех хороши, а у бабы и избы не видать. Ага. Завместо крыши можно прятать себя в случае небесных осадков. А уж как повянут, головки опустят, тут баба идет срезать, семенки лущит, после сушит, на чистых рушниках. Но тут главное поклеву не допустить от птиц. А уж потом жарка. Тут секрет. Баба жар в печи нагребет, потом разгребет. И – сковороду – вовнутрь. Чтобы жар был всесторонний. И сольцы присыплет. И юх-эх! Как зачнут семенки скакать-прыгать, щёлк-пощёлк, зубами прям как волк. Тут тяни назад, вся изба в постном масле запаха, аж коты с печки падают в восторге аппетита. Тогда баба идет к соседу, тот вдовый, но похаживать ходит, а жаниться говорит смыслу нет в такие суровые года одиночества. Придет, конфекту бабе принесет, а сам носом, а нос – уточкой, воздух берет, пропуская в организм. И сядут, баба шкалик,
Качели в небо
Ох, и доложу я вам с открытой душой – пестряковцы наши, чисто дети малые! А дети наши, пестряковские, насупротив будут умственнее. Пример – будьте любезны. По концу августа дети ноги разминают – мяч гоняют. Чтобы к учению в школе кровь от головы в ноги перешла, освободив голову для знаний. Но, то дети?! А старый, что малый! Хотя и ревматизьм гуляет в суставах, не разогнуться. Так и обложись пчелой, или утин иди прискать, еще в мешок неплохо прыгнуть. Листа березового насуши – и на печку. Лежи, как в бане. Есть же опыт народных исцелений! Нет! Ну, нет, и нет! До картохи еще пара недель, яблоки пошли, радости много. Опять – пенсия ко времени. Колбаса в сельпо. Стой в очереди, думай о вечном. Нет. И все дед Ванька Прошкин. Шебутной старичок, невзирая на оклад бороды. У других дедов бороды висят ровно, чисто полотенца, а у Ваньки вечно половичком задравши. Это он, говорит, я часто на небо глядел-глядел, все хотел лебедь белую, принцессу-королевишну увидать. А увидал баб Зинину дочку. Молодуху. Катьку-с-пряником. Ничё тётка, веселости лихой, но уморила она деда нашего, не сказать какими играми. То ей прятки, то горелки, то качели, то карусели. До чего игривая Катька, вертушка просто. Все на ярманки любила ездить. Медведя поглядеть, какой на гармошке играет, и даже наладилась в тире по зайцам палить. Во, как! И сильно пряники печатны любила. Страсть у ей была. Чтоб прослоечка смородова, или яблошна, а всего лучше – малинова. Все дедовы пенсии профукала на те пряники, да. А тут затеявши старички наши на досточке прыгать. Такая забава нехитрая. Один на конец досточки встанет, сам сожмется, а руки – как птица крылья разбросает. А другой на свободный конец доски и сиганет со всей дури. Так и скакали. Бабам, правда что, неловко было насчет юпок. Но они низко. А деды – фр-р! фьють! Собаки лают, яблоки от грохота падают, ребятня аж про мячик позабыла. Кто бабки подревнее из боязни рассыпаться, сидят культурно, частушки поют:
ты играй, моя гармошка, да не рви свои меха — мне до космоса немножка не хватило пороха!Не в склад, а слуху отрадно. Ну, прыгали-прыгали, а тут Катька-с-пряником забравши, ногами сучит, и-эх-прокачу-скоро в космос полечу! А дед возьми, да сигани с одонка. Ага. И улетела Катька-то. Так. В чисто голубое небо. Дед сказал, спутником теперича будет. А либо куда приземлится, за горы-то. Там пряников несчитано как много и пенсия у городских гораз как – больше.
Пестряковские резервы
Вот, как говорят? Спорт, мол, это мир. То бишь, без спорта иди друг на дружку стенкой? Наши, пестряковские, мнения такого же. Потому физически культурная деревня наша вся. И, понятное обстоятельство – каждой культуре – свое время года. Ибо, всякие народ занятия к должной погоде климата приспособил. Сам рассуди? Зимой либо поплывешь? В размашку-т? Гребкам? О! А на лодке? О! В прорубь некоторые лодку пробовали упихнуть. Прорубя расширили, вторкнули! Это братья Михалевы, Иван да Илья. И лодка ровно под лёд легла, как крейсер Аврора в ожидании последнего залпа Варяга. Хоша сие и печально. Ну дак красиво – мальцы ходют, дышат на ледок, окошечко отпотеват – лодку видат. Жаль, якорь не прошел. Он изделан был из чужой куйни. Неловко было б. Ага. Ну, потому на зимнюю погоду всякое бесчинство крепости духа выходит на лёдные озёры. Потому как малышня что? Одне санки на уме, ничё боле. А мелкие те баб катают. То не спорт, а сплошное непотребство если в схожести лиц. Есть и кто зверюшку мучит – те в лес идут. Снегоступы обуют и шасть-хрясть, белку забижат. Нам с ними по пути. Мы это, к олимпийским резервам. Нам медали тожа есть куды! Кителя с войны висят! А либо и на самовар можно. Опрятно и глаз радует. Вот, Михей Михалыч Стукотин с бабой Прошкиной по девичеству а ныне тоже в его фамилию Стукотиной Валькою ополоумевши от близости олимпияды, решили фигурного катания насмотревшись показать. Баба верещит, коньки белы! А дед – валенки черны! На! Кто бурки тебе скатат? Пошли в черном. Овцы-т ихние дуры, все были, как ни на есть чисто калоши черные. Дед Михей посреди добра уволенного с сараю, нашел полозья коньковые, заточил – хоть хлеб режь, и ремням обвив вкруг валенков, остепенился. Баба ему кричит, это ж снегурки будут, как ты Дед Мороз будешь, а тебе канадки надоть, как ты дед и есть! Рассек Михей лед, чисто ледоход какой атомный Ленин. И пошел, пошел, побежал, и все. Ну, на речку выбежал, побежал в район за чекушкой греться. Бабе порядком сложнее по причине женского тела. Баба понизу грузнее буит, опять полушубок, и четыре платка на ухи, чтобы не слыхать, как дед свищет и выражается. Так и не догнала. Всё вдоль берега кружилася. Знающие люди говорят, чисто Ирина Роднина в молодые времена. Даже цвет глаз тот же. Баба схрабра и ласточку сделала. Ну. Взялася за иву, обняла, и ногу выставила назад. Так и замерзла. Ненадолго. Дети со школы бежали, оторвали бабку, домой прикатили. Чисто статуя! А дед добёг! До района! А в сельпо не пустили – низя, говорят, ты, старый дурень, своим железом все торжественные полы почирикаешь. Но народ у нас спорт любит, деду и поллитру вынесли, и для местной газеты фотоснимок произвели, как он есть герой. Так и написали – СПОРТ – В МАССЫ! А ты говоришь, олимпияда! Чу! Нас пусти! Мы без допингов чемпионы! Потому природа зимы требует, а как? Зимнего бокса-то нету…
Помидорки
Мы, пестряковские, народ незлобивый и по течению жизни ходящие смирно как рыба в бредень. Но ей-же-ей иной раз городские умы ввергнут в неистовство глупостью вопроса! Вот, давеча приехавшие столичные дачники воротили носы от брюквы с репой, дескать, рази в вашем Пестряково что уродится годное к еде? Репа им проста, а брюква непонятна. Да у нас, милые человеки, если можете понять, даже южная ягода родится в виде помидора! Сознаться искренне, мы и без помидора хорошо жили, но к культуре тянемся, оттого поторкали привезенных агрономом ростков по всем дворам. Кто ж знал, что этому хитрому фрукту крышу надоть? Стеклянну? Навроде как на вокзале? У нас и без крыш все так лезет успевай назад заталкивать. Хорошо, у кого помидора та самая смерзла, все хлопот меньше, а порося ее не зауважало. А баба Нина с дедом Петром Северинычем в стороне маленько живут, и чуть выше, чем остальные, и у них эта ягода оставши в огороде. Но сильно зеленая прям есть никак. Чего уж баба не думала! И жарила, и парила, и оладьи ставила, и в пряженики, и в пельмени даже крошила – ужас какие муки Севериныч терпел. А телевизор на что? Увидали двух тёток, они все разъяснили для Пестряково конкретно. Такое слово было сказано, баба на обоях карандашом обозначила – ДОЗАРИВАНИЕ. Во! И все прям стало ровно и ясно, как программа Устава партии. Положили на рядно, под кровати убрали, кружевным подзором занавесили. И стали эти ягоды наливаться как светофор из зеленого в красный минуя желтый. И така вкусна оказалась эта помидорина! Что ты! Сольцой крупной присыпь, чесночку дай, ой ты, не надо водки как вкусно но запивать приятно. Даже огурец который не жилец в теле не ровня этой помидоре. Бабка хотела Из помидоры той вареньку сварить, дед не дал. На будущий год, непременно, обсадим все Пестряково. Уже и стекла спёр позаимствовал. А пока под кроватью лазают, выбират крупную красную ягоду – чисто как в лес по грибам но удобнее ногам. Баба и думат, токо б дачник еще чего слаще не удумал, а? Ну под самогонку диво как чудно, и вам всем присоветую!
В гостях хорошо
Фаддей Матвеич и бабка Колыванова Нюра жили как сыр в сливошном масле. Едва не катались. Но все своим трудом по причине работящего устоя внутри. Фаддей как в войну начал работать, только родившись, так и продолжил, все власти пережив на трудовых фронтах, где маленько оглох от шума поступи пятилетки. Нюра Колыванова малька запоздала насчет будней, но хорошо впряглась в преодоление разрухи, которой в Пестряково, Спаси Господи – и не было никогда. Нюра выучилась учительшей и давала строгости всяким Филиппкам, потому целые поколения пестряковцев провели учебные года у печки носом в угол. Зато нраву вышли доброго и «жи-ши» писали как надо, а не как слышно. Баба даже обросла против воли книгами, потому как про грамматику в русском языке никто не знал, сколько понаписано. Бабу Нюру с дедом как-то пригласил к себе в город художник Леонид, загостившийся по причине разлива реки в Пестряково. Ну д так че? Гощевать дело приятное,
когда быстро. Они в баню сходили, яблук полны корзины набрали, отцедили самогона лучшей выдержки трехдневной, даже рыбы копченой взяли с избыткою. А и брусники с медом. Так и всякого много?! Баба хотела и бочку с капустой, но в автобус не пролезло. И обосновались они аж на третьем от земли этаже. Художник Леонид знаменит был и дальше Пестряково, но темы сюжетов черпал на месте. Ой, как же бабе понравилось в городских условиях быта! Кругом те книги, кровать с подзорами, телевизор с разными шалостями, нова скатерть морозного узору. И рамки повсюду стоят для чего невесть уж больно дорогие, вызолоченные. Фаддей все скучал нащот земельных работ и даже спроворился вокруг дома рябины насажать, чтобы, значит, глазу добро было. А художник хитрый! Уйдет в свою каморку, чтобы краскою не пахло, и малюет день за днем. А баба с дедом сидят, рассматриват пейзажи в окнах да обилие картин в квартире. Баба Нюра и Пушкина углядела. Это, – говорит, – у нас в школе такой же, но сильно рябой от мух. Она и думала, Пушкин, дескать, после болезни, оспою битый. А на полочке у Леонида его бюст стоит в кепочке, чисто Ленин. Токо не белёный, но с хитрым прищурцем. Так сидели они пару недель, затосковали по кедровым орешкам. Скоко часов натикало, – баба спрашиват. А у хитрого художника будильник с кукушкою к стенке отвернут. Дескать, часы идут, а работу работай. Опять чаи взялись гонять, а дед возьми, на, тебе, – подстаканник на голову приладь – я, говорит, царь Пестряковский! До чего они Леонида доглумили, он быстро с них картину написал и отправил в деревню, картошку убирать. Колбасы с собою дал и еще клюквы мелкой соленой, в жестяной банке. Икра написано. И, простите, сыра завалящего в плесени. Ну, баба с дедом печенья купили в дорогу, пива всякаго, да и потряслись назад. Хорошо, сказали, в городе – но локтям не потолкать, как теснота-та. И попросили Леонида к ним ехать жить насовсем. А баба обещала ему про «жи-ши» все точно обсказать!Снежный заяц
Дед Василий был характеру несгибаемому по обстоятельствам и потому баламутил деревню Пестряково и бабу Дусю. Евдокея была чрезвычайной степенности и покорности ходу жизни, потому удобна в совместном проживании. Уж пенсии догнали деда с бабой, уж и дрова от сельского совета выделять стали. Казалось? Живи, песни пой. А нет. Была тайная горесть у бабы с дедом, была. Баба все на войну грешила, на окопы, дескать – пристыла, и на тебе. Дед тоже грешил. На ту же войну. Може, потравили компотом каким? Короче, старались-старались, а не дал Бог деточек. Уж и пообвыклись, а тут чего-то дед брошенную книжицу подобрал. А там все обсказано, как и кого и об чем просить. В плане там урожай ли, или чтоб нога не болела, или гуси не шипели – на всякую надобность. И дед потихоньку начал обращаться в плане обзаведения каким-никаким чадом. Ну, махоньким. И вот, как-то приснул он крепко, после бани, нажарил себе бока на полке, и посередь ночи разверзлись небеса и ему во сне явись сам Господь Бог. Борода седая, сам гневный, но прищур ласковый. Чего, спрашивает, беспокоишь? Какая нужда? Крыша течет? Или пенсию поднять? Да нет, – дед засмущался, ребятенка бы нам с бабой? Это можно, – Господь Бог бороду огладил, черкнул записочку кому надо, и исчез. Дед утром ноги с лежанки спустил, охладил пятки, задумался. А тут в дверь тарабанят да тарабанят. Иди, – кричит, – баба, должно, пенсию заране принесли! Баб Дуся швырк-швырк – уже в сенцах щеколду ворочает, дух морозный впускает. А с тем духом набилась ребятни целая изба! Мать честна! Дед аж назад полез, с испугу. Баба Дуся спрашивает, – вы чьи, детоньки? А они так сурьезно, – мы, отвечают, дети Ильича. Неслабый был, Ильич, однако, – вздыхает дед с печки, – так теперь Ильича отменили? Это да, – дети говорят, – но вновь октябрят готовят. Баба Дуся тут засуетилась – накормить же? Она им и блинков и творожку, сметанки с погреба, варенья, все несет, – кушайте, детки дорогие. Те ковыряют ложками, – не, – нос крутят – мы такую еду не едим. Где у вас йогурты, десерты, мюсли какие-то… нет ничего. Дед слез. Ну, чайком побалуемся, – и самовар вынес. Надо же, – дети говорят, – что за беда, чтобы из чайника дым валил? Это чего у вас неисправность какая-то? Так уж, промаялись до обеда, бабка решила девочек прясть приучить, пятку вывязывать, всякое рукоделие для дома готовить. Они носы поморщили, – фу, это дурно как пахнет. А на что носки вязать, когда их в магазинах полно? Достали коробочки такие плоские и давай щелкать, кино глядеть. А поучимся щи варить, не? – Дуся так взгрустнула, что смотреть боязно. ЩИ? – девчонки щелк-щелк, – Алиса, ЩИ? А там как кто сидит, в коробке. И все враз доложила. Тьфу на вас, -сказала баба Дуся и пошла козу доить. А дед мальцев собрал, и командует, как в танке, – пошли в мастерские. Буду ремеслу вас учить. Собаку покликал, еще и кот подошел. В мастерской холодрыга, рубанки разные, гвозди гнутые. Дед топор взял и завел – это, стал-быть хвост, а это – обух, а то – бородка, то – проушина… утомил! Пацанята тоже коробочки достали щелк- Алиса? топор? Она им оттуда все выложила. Дали деду послушать. Он рукой махнул, рубанок достал, и как пошел доску строгать, строгает и плачет в бороду, и говорит, – Господи, это ж какие дети? Это хуже взрослых! Я им в снежки играть, они не знают. Я им на санках – не умеют, я им – козу подоить, они козу обидели… не, таких не надо! Тут у всей ребятни телефоны зазвонили-залились – мамки-папки кричат, – домой! И – фьють – никого не оставши. Только фикус сломали, да варенье схлестали, да. Четыре баллона по три литра. Карамель бабкину сжевали, да слово матерно на печке обозначили. Угольком. Дед бабе и говорит – мы с тобой, баба, моложе их! Пошли бабу слепим. Как Снегурку. Баба Дуся говорит, не, девки негожие, лепи чучелу на огород. Так и порешили. Дед прям с себя копию слепил, а баба – зайца. Мне, сказала, зайцы оченно по душе. Ласковые потому что.
Семёныч и Петровна
По старости ног и распада Пестряковского совхоза Семёныч остался не у дел. Хотя он исправно ложил печи, но дачник хотел железного Бреннерана с трубами во все стороны и стеклянной дверецей, за которой наблюдалось горение дров. Пробовал Семёныч взяться за прокос лужаек, но подлый дачник жужжал косилкой и не желал играть во Льва Толстого. Семёныч поиздержался, обветшал ватником и даже начал побивать корову хворостиной. На его счастье загадочный черноджипый мужик организовал кабанью ферму, куда и поставили Семёныча надзирающим порядок. Ибо кабан, как не крути, всё одно свинья, хотя и с норовом. Семёнычу дали мотоциклетку, ярко-рыжий шлем, сапёрную лопату и рюкзак, и теперь он, грозно пукая выхлопом, мчался сквозь деревню, подставляя бабам, прилипшим к окнам, свой гордый профиль. Хоть и ущербный носом.
Петровна, уволенная до пенсии в связи с распадом того же совхоза, поменяла в хлеву занавески на прихватизированные в правлении шторы с бонбошками, и стала рыскать лесом, обирая клюкву по болотам и травный цвет до Ивана Купалы. Углядев в отсутствии дачника сбоку знак с небес, быстро распахала соседские сотки и, уснастив навозом, засеяла картошкой да капустой. Решив раз и навсегда покончить с мужуками, от которых один толк в хозяйстве – пьянка да лежание на печи, она закрыла свое сердце для любовной глупости и занялась засолкой огурцов на продажу.
Как-то и сорвало у нее поливочный шланг, кольцами вившийся от общественной колонки, тут-то и случилось проезжать мимо Семёнычу…
Ох, и полыхнул пожар души не залить ничем. В однарядь прям. Или вдругорядь? Но сильно. Глаза в глаза глядят, Петровна, правда, косенька слегка, а Семёныч до такого волнения взбодрился, что шланг аж прям зубами держал, как связист порванный провод. Ну, полили они огород, тут же и картошку пропололи, жука обобрали, Семёныч так всё и роет, аж до берега речки дошёл. Вот оно как – без женщины-то… Петровна – в избу, намешала теста на оладушки, куру неповинную порешила, а ощипать не может – плачет прям от счастья, губы дует и приговаривает – как же я тебя, сокол мой ясный, запрежде-то не увидала-то?
Потом, конечно, и за стол сели. А как иначе-то? Оладьи сгорели, правда и кура ожила. Так и пошла назад, подщипанная слегка.
Пестряковские снеговики
У нас, в Пестряково, много чего нету! Кремля нету, Эйфелевой башни нету, пирамиды – тоже наперечёт. Потому нейдет к нам приезжий турист, а это в нынешнем экономическом аспекте стало быть, полный убыток. Да. В сельсовете на дровы не хватат, вон как. Ланпочку в сто свечей не укрутишь какое разорение для района. Но чего есть, того с избыткою. Скажем, белого снега. В городах снег разноцветный, это нам художник с области рассказал. Они этим снегом картины пишут, во как. А у нас снег что бабки, что детки – едят, как выпадет. Топят снежок, че зимой зазря в колодезь ведром шоркать? Но этот год даже и на Пестряковскую любовь к белому золоту нападало так слишком. Кто семьям живет, отрылся скоро, а кто в старости одинокой – тех отрывали. Куда! Сугробищы! Так-то. Какой транспорт был, встал. Лошаденка пройдет, надышит, голуба, на-те, ноздри какие, опять и хвост? Еще и баб полны розвальни насожены – Антарктиду растопят, наши бабы горячие! Особ кто молодые, конешно. А одно снег валит, как за все годы спохватился. Пестряковцы умаялись, а художник тот и говорит – знаю способ уменьшения снега и как сделаем в один день Пестряково приятным для гостей что глянуть. И начали мы баб снежных катать. Тут дело нехитрое – снежок пустил по улице, и в конце, на кресте с другой – уже ком! Так и покатили пестряковцы туды-сюды, и налепили баб – чисто батальон! Ужас скоко. А куды ставить? Поставили в ряд, вроде военного строя. Кастрюлев притащили, снутри пометили, как жа! Морковку завместо носов, а уж у кого дальше как придумки хватило. Есть кто ланпочку негодную ввернул, а кто и с озорства топорище сломано втыкнул, на. Художник глянул, охнул – это ж чисто остров Пасха! Истуканы там каменны, тут снежны! И давай друзьям звонить-писать. И что? У нас теперь на скоко хошь ланпочек денех есть, и дров полно. А еще художников наехало, еще баб налепили – аж до Москвы, говорят. Но врут, поди? В Москве и без того – светло… да и снег у них разве белый?