Были деревья, вещие братья

— Ах, больно нужна тебе Элл? — ехидно переспросил батрак.

Он поводил ладонями по зеленой кромке, нащупывая место поровнее, уперся макушкой в мягкую землю, расставил для упора руки, словно у него в ладонях ручки нового немецкого плуга, оттолкнулся и вскинул вверх запачканные землей ноги. Рубашка сползла, пуп оголился, ноги покачивались в воздухе.

— Можешь так? — спросил он, стоя вниз головой.— Попробуй, вдруг получится. Хотя вряд ли!

— Это почему же вряд ли,— снова закипятился Хинд.

И тут же отыскал на траве возле батрака подходящее

место и встал на голову, дыхание тяжелое, руки напряжены, они были послабее, чем у батрака, длинные и тонкие.

Даже Элл спустилась с холма посмотреть на их баловство.

— Иди, попробуй и ты,— позвал Яак.

— Где уж мне! То не девичья забава…

— Ничего, ничего! Или боишься, юбка задерется — и мы увидим все твое добро?

Элл за словом в карман не лезла.

— Смотри на здоровье, у меня ничего ворованного нет, что при мне, все мое. Хочешь — ночью смотри, хочешь — днем, все равно добро не про тебя! — огрызнулась она.

Батрак опустил ноги и почесал макушку:

— Думаешь?

— А чего тут думать, и так известно — просопел всю ночь рядом, я все ждала, когда же ты начнешь, а ты так и не начал,— засмеялась Элл, подошла к Хинду, обхватила его сложенные крест-накрест ноги и подтолкнула: — Ну-ка походи на руках!

Хозяин, тяжело дыша, прошел немного вперед, увязая руками в рыхлой земле.

— Ишь запыхался, наелся, как бык, и не знает, как быть,— смеялась Элл.— Поешь-ка еще травки! Кушай, бычок, белый лобок! — напевала она и подталкивала Хинда, точно соху, пока тот не пропахал носом кучку земли, вырытую кротом.

— Интересно, в теплых краях есть кроты? — спросил Яак.

Хинд сел на землю и угрюмо сказал:

— Ты говоришь так, чтобы посмеяться надо мной.

— С чего ты взял? — серьезно спросил батрак.

А на следующее утро, когда Хинд снова начал его будить, Яак огрызнулся:

— Оставь меня в покое!

Но Хинд не оставил его в покое, не мог оставить, потому что с мызы пришло распоряжение идти на сенокос, и батрак прошипел, приходя в бешенство:

— Ежели ты, черт худой, будешь еще ко мне приставать, я вскочу и трахну тебя дубиной по голове! Так оглушу, всю жизнь будешь помнить!

Обычно в таких случаях хозяин останавливался в полнейшей растерянности. Однако на сей раз его осенило. Он принес пучок пакли, висевшей на заборе, тихонько откинул с ног Яака край тулупа и продел паклю между пальцев. Затем высек огонь. Багровая искра, точно гонец, нырнула в паклю, пакля загорелась. Сперва Яак лежал тихо, потом резко отдернул ногу, вскочил. Злобно сопя, ринулся во двор, не издав ни звука.

Молчал и Хинд. Спокойно, как ни в чем не бывало, положил огниво в карман. Он тоже кое-чему научился. Им тоже завладел дух насилия.

Прежде всего нужно было убрать мызное сено.

Паленая Гора отрядила туда Яака, Элл и Ааду Кригуля с женой.

Покос был далеко, на самом дальнем конце мызы, посреди лесов и холмов, где солнце пекло, как в чаше. Косцы были измождены и вялы, будто листья скошенной купальницы.

С восхода солнца посвистывали косы, потом ходили грабли в руках ворошилыциков. В тени под крушиной были спрятаны полувейный хлеб, салака и простокваша.

Даже в самые жаркие дни кубьяс не снимал своего красного, забранного на спине полушубка с красным поясом. Подобно палачу, рыскал он среди барщинников, отчитывал и покрикивал, аж в лесу отдавалось.

Ох уж это палящее солнце, этот пот, это рабство.

У Ааду Кригуля, скрытного тихого мужика, стала нарывать нога, ему пришлось уйти с покоса посреди недели. Он лежал в Алатаре в постели, пек в угольной яме луковицы и прикладывал их к нарывающей ране, в глубине души довольный, что отдохнет теперь от тяжелой работы.

Вместо него на сенокос отправился Хинд.

Яак срезал на краю покоса ветки крушины и ракиты для стога. Май Кригуль подвозила на мерине сено, точно кукушка сидела на нем, чтобы оно не развалилось по дороге. Элл метала стог, парни подавали ей сено. К вечеру вырос высокий, хорошо сбитый стог, девка свое дело знала. Даже вечно недовольная Май не нашла к чему придраться.

— Ладный вышел стог, как бутылка!

Багровое веселое июньское солнце закатилось за горизонт. Застрекотали кузнечики. Ночевать остались на покосе. Развели огонь. Мыраские и лейгеские девчата затянули старую пастушью песню:

В лес гони свинью лениву, В лес пусти дударика, Засиделся дома он. Всю неделю изводил, Месяц с голоду морил!

Элл пропела со смехом, Май ответила серьезно:

Что ты лаешь, зла собака? Что ты брешешь, пестрая?

На ночевку устроились в копнах под навесом, сооруженным из веток и сена. Ночка-то короткая, через пару часов светать начнет. Паленогорские улеглись вплотную друг к другу, чтобы было теплее. Элл оказалась между двумя парнями.

Хозяин отвел в сторону свисающие на лицо былинки. Над лесом зажигались бледные звезды, с кострища тянуло тлеющими головешками, поодаль, в тумане, фыркали лошади.;

Хинд ощутил затылком теплое дыхание, затем раздался шепот:

— Повернись на бок, пусти меня погреться…

— Я сам озяб,— громко ответил Хинд.

Лежащая с краю Май прыснула.

— Пусти,— не отставала Элл. — Я и вправду мерзну.

Выходит, хозяин всюду должен поспевать и работницу

прохладной ночью согревать. Хинд нехотя повернулся к девушке. И она оказалась в его объятиях.

Парню вспомнились слова отца: «Настоящая девка мечет искры, будто еловый корень». И он засмеялся.

— Чего смеешься? — спросила Элл.

— Ты искры не мечешь?

— А я тебе не угольная печь.

Утром Яак спросил у Элл:

— Что, у хозяина-то под боком лучше было?

— А ты как думаешь? — в свою очередь спросила она.

— Откуда мне знать, не девка.

Они шутили, смеялись, и все-таки батрак помрачнел и целый день работал молча, зло, даже Элл заметила.

— Ты чего это разошелся, в хозяева, что ли, метишь? — подколола она его.

— Из меня бы хозяин вышел, не беспокойся,— подтвердил Яак.

— Может, и вышел бы, да только никто не предлагает,— засмеялась Элл.

Яак промолчал, а вечером заснуть не мог, все вертелся и ворочался, наконец не выдержал и спросил:

— Ты что же, Элл, не хочешь сегодня погреться?

— А сегодня не холодно,— ответила Элл.

— Или ждешь, когда хозяин тебя погреет?

— Не твоя печаль, чего я жду,— огрызнулась она.— Иди сюда, старый пень, я тебя так приласкаю, только косточки затрещат.