Былые

Она странствовала вместе со свадьбой. Сольная певица с некоторой известностью. Небсуил сказал ей, чтобы она, если будет проездом в Эссенвальде, сыскала Измаила и передавала привет.

Они сняли номер позади заведения Жонкила. Она позволила приглядеться к своему лицу, даже дотронуться. Это не разрешалось никому, кроме старика. Она же изучила его лицо — ближе, чем когда-либо осмеливалась Сирена. Он вложил пальцы ей в рот, чтобы почувствовать швы и проследить хребты складчатой рубцовой ткани. Она касалась его живого, но незрячего ока. Мягко надавливала вокруг искусственного века, нащупывая контуры чувствительности и онемения. Изгиб ее щеки состоял из ажура крошечных шрамов. Лучшая небсуилова работа иглой. Он дивился сложному узору и знал, что старик усовершенствовал свою технику. Нежная кожа туго натянулась над лоскутным одеялом фасций и мышц, что сами, в свою очередь, закрепились на спиленной и заново состыкованной кости. Прижимая пальцы к глазу Измаила, Шоле старалась не поранить его жемчужно-белыми кинжалами наманикюренных ногтей. По нему прошло давление, словно в хребте раскрыли холодный и аппетитный разлом крошечные аспиды. Из второго глаза бежали слезы, пока он забирался глубже ей в рот. Палец левой руки прослеживал шов за искусственной десной. Палец правой прослеживал это же движение снаружи. Теперь он держал ее лицо между ними в одном месте. Свободно побежала слюна, промокло запястье. Они притянули лица друг друга и целовали и сосали, не убирая рук или неустанного возбуждения, преобразившегося из обыска в объятья. За этим последовали остальные части тел, словно накрутились на веретено прикосновения. Триумф воспарял через лица. Сгусток органов чувств и переделанных дорожек становился един.

Позже она рассказала о своем врожденном уродстве, о путешествии на лепрозный островок Небсуила, о его доброте и их дружбе. Затем выпрямилась и взяла Измаила за руку.

— У меня есть для тебя кое-что от Небсуила, в том числе три вести, которые он сказал мне передать тебе, причем две из них — странные и страшные, — произнесла она, отнимая его внимание от своего тела. — Первое — предупреждение. Небсуил говорит, великий враг, кого вы оба считали мертвым или немощным, возвращается с новой силой. Он злопамятен и будет искать тебя. Второе: ты должен предпринять путешествие. Оно пройдет в Ворре, и, когда ты будешь там, раскрой это, — она дала кожаный кошелек, где, на ощупь, лежала тяжелая трубочка. — И наконец, чтобы подсластить первые две вести, он просил передать, что я подарок тебе, чтобы разделять удовольствие и усиливать мир.

Последнему Измаил механически улыбнулся и схватил ее идеальные руки.

В сердце же разлились холодные чернила и теперь пятнали одинокую утреннюю постель точно кровью или виной. Он вырвался из этой протекшей всепоглощающей тени, сосредоточившись на других мгновениях ночи: ссоре с Сиреной, украденном ребенке — и двух молодых людях, которые просили отвести их в Ворр на поиски рабочих сомнамбул, лимбоя. Как ни странно, в холодном свете дня это казалось самым невероятным ночным открытием. Возможно, потому, что и самым реальным.

Он выбрался из постели и поплелся на кухню, где отпустил служанку и заварил кофе самостоятельно. Сел и выглянул в сад. Буйствующая растительность тянулась к все более буйствующему жару. Покуда он ждал, когда кофе возымеет эффект, в голове стучало. Может ли эта экспедиция обратно в лес быть тем самым путешествием, предсказанным Небсуилом? Нет ли в подобной затее некой великой цели и будущего смысла? Не влечет ли его к судьбе, которой он желал причаститься? Определенно речь не о той цели, на какую напирали Антон с его другом. Спасение делового класса города путем возрождения лесозаготовительной отрасли. Это не несло для него интереса. Его нисколько не заботил безразличный город или окружающая глушь. Мир Измаила был комфортом Сирены, ее богатством и ее домом, колоритными приключениями, что привели сюда. Юноши даже пытались апеллировать к его преданности и обязательствам, предупреждали, что упадок города рано или поздно заденет семейное состояние Сирены. Но он умрет или уйдет задолго до того, как это случится. Она уже обеспечила ему щедрое содержание до конца жизни. Более чем достаточно, чтобы поддержать на плаву и порой приобретать лишние неразглашаемые личные удовольствия.

К этому пособию он прибавлял и небольшие тайники с наличными и другими вещичками, что находил лежащими по дому или заброшенными в ее сумочках и ридикюлях. С тех пор как он даровал ей зрение, она пышно кутила. Туалетный столик превратился в подлинный пляж украшений. Здесь на берег приливами капризов и моды вымыло дорогие и умело ограненные драгоценные камни. Казалось, она сама не представляет толком, чем владеет или где это хранит. Он, вор или случайный знакомый могли походя запустить руку в ее комод и обеспечить себя комфортом на всю жизнь. А живи они, как Небсуил, так и на девять жизней.

Глава двадцатая

Часами Шуман не мог сомкнуть глаз, так много новых идей и странных переживаний носилось в голове, будто крыса в колесе, кружась прочь от покоя и самообладания, а в центре тревожного вращения находился Комптон — паук в паутине, всегда рядом, всегда наблюдающий и рапортующий. Все чудеса, что узрел Шуман, подпорчены этим шпионом и немецкой заразой, которую он символизировал. Гектор не понял, когда наконец заснул, — переход случился вне его власти где-то посреди ночи. Снилась ему одна из исполнительниц оперы, виденной два вечера назад. У нее была длинная и красивая шейка, поистине лебединая, и она изящно двигала головой. Но лицо заколыхалось, неразборчивое, словно на жарком мареве или свете не в меру старательных софитов театра. Она плясала все ближе к нему, пока он стоял на берегу широкой реки. Лицо замерцало и превратилось в лицо Рахиль. Как же он до сих пор скучал и любил ее.

Но лицо не престарелое и не преисполненное болью, угасшее на его глазах столь неожиданно, и не лик спокойствия из всех совместных лет; то было лицо красавицы двадцати трех годов, мгновенно покорившее его почти полвека назад. Все это казалось ему не странным или пугающим, а вполне естественным, просто не могло быть иначе. Беспокойство вызывала только все более тягучая гравитация. Он пытался пойти к Рахиль, широко расставив руки, хватая ее объятья, как воздух. Но не мог пошевелиться и чуть не завалился ничком. Ноги увязли в густой, плотной грязи на отмели Темзы. Руки беспомощно махали, а великолепное лицо Рахиль снова заколебалось и стало лицом его матери. Она заметила Шумана и танцем пустилась в сторону его плена. Она шла спасти его, вытянуть, и ненадолго он позабыл ту горькую клейкость, что держала их вместе даже после ее смерти. Приблизившись, она протянули руки к нему, и он понял, что протянула не для помощи, а для интимности. Внутри него сглотнулась великая пустота; опустилась навстречу илу и его весу, и он погрузился глубже. Рахиль почти касалась его, закрыла глаза и раскрыла губы, готовая поцеловать и высосать жизнь. Он пытался сдвинуть ноги, и те ужасно хлюпали в грязи. Такое он уже слышал — от постели матери, когда был заточен на своей кроватке у ее изножья. Со своего места слышал безмозглых увальней, издававших эти звуки в его матери. И вот она накинулась на него, и прежние далекая любовь и надежда средней дистанции переродились в страх перед близостью. Ее рот растянулся еще больше, и теплое дыхание пропитало лицо Шумана. Пахнуло животным. Удушающей смесью меха и травы, слюны и шерсти. Дыхание чудовищной козы, дыхание агнца. «Вот Агнец божий, который берет на себя грех мира». Хлюпанье и толчки. Дыхание агнца, так он сказал… дыхание агнца… надтреснутый шепот Хинца, шепотки в постели матери. Дыхание агнца. Lamb's breath. В засасывающих берегах Темзы.

Lamb. Ламбет [7] .

Шуман проснулся со словом во рту, и во вкусе еще оставалась жвачка и руно. Он чуть не попытался его сплюнуть. Начал вытаскивать и выволакивать ноги, путающиеся с отброшенной простыней на постели.

— Ламбет, — повторил он вслух.

Хинц сказал ему «дыхание агнца»! Но откуда Хинц знал и зачем сказал? Гектор наконец выбрался из кровати, обернулся нахмуриться ее дерзости и омерзительным двусмысленностям. Затем вспомнил, что ранее сообщалось лишь об одной их фразе, записанной кем-то из медперсонала. Имя на жалком клочке бумаги: Вильгельм Блок. Тут он понял все. Понял, что есть связь, сообщение между ними. Немецкие Былые хотели, чтобы он здесь оказался. Хотели, чтобы он поговорил с Николасом Парсоном в Ламбете и спросил о его «старике»: Уильяме Блейке.

7

Название района Ламбет произошло от названия Lambehitha, то есть «пристань для привоза овец (агнцев)».

Гектор успокоился и медленно сел на скрипучее кресло у окна. Разум сменил передачу на бессловесный поток бесформенных мыслей, искавших друг друга, чтобы схватиться и слиться, но вместо этого они только скользили друг по другу в молочном, люминесцентном ступоре. Он сосредоточился на дождливой ночи снаружи. Над темной полосатой кровлей и дымящими трубами поднялась щепка луны. Она больше казалась прорехой во тьме, прорезью в другой мир поблескивающего света — мир, что должен быть чужероднее этого. Но сегодня преданность маленькой теплой гекторовской действительности поблекла до тени. Шуман сидел, обхватив некогда больную ногу — все тело как будто исцелялось, — и вспоминал пустоту в своей кроватке в ногах у матери, когда та спала одна.

Бэррэтт сдержал слово. Он действительно связался с Хеджесом из госпиталя в Нетли и условился о встрече на послезавтра. Добрый доктор позвонил консьержу в отеле Шумана и оставил подробные указания, как туда добраться. В холодном свете дня — а это дождливое утро на Стрэнде выдалось весьма холодным, — Шуман превозмог-таки свою ночь невозможных откровений. И за завтраком даже пересмотрел мнение о Бэррэтте. Он недооценил этого английского хама, который с такой готовностью навел его на новый след в интригующей погоне за неведомым. Шуман планировал тихий и ненасыщенный день. Посетить собор Святого Павла и, возможно, Вестминстер, чтобы воздать должное похороненным там поэтам.

Поезд из Ватерлоо в Саутгемптон на следующий день был тесным и яростным; вдоль перрона и через вагоны сновало и проталкивалось огромное число пассажиров. Слава богу, Шуман ехал первым классом и зарезервировал место у окна. Он остался в восторге от поездки, наблюдая из покачивающегося вагона, как скользит и перекатывается английская глубинка. Назад от локомотива валили пар и дым, плыли словно под поездом, а не над ним, создавая впечатление, что профессора несут к пункту назначения на облаке, а не под ним. По прибытии, перед тем как высаживаться, он дождался, когда сойдут все остальные пассажиры. Дым остался даже на станции, перетекая и вихрясь под смазанными колесами в шипящей траншее у платформы. Гектор даже задержался взглянуть на них, наклонился поближе, дабы понять движение. К нему подозрительно пригляделся носильщик, тоже наклонился посмотреть, что там нашел пожилой джентльмен. Шуман это заметил и двинулся дальше. Станция тоже кишела от сотни людей, чемоданов и тележек. Суета сбивала с толку. Он чувствовал себя маленьким, хрупким, затюканным оглушающим шумом. Отсюда на разные причалы вели длинные туннели. Над каждым входом или рядом с ними висели экзотичные имена далеких направлений и величественные названия уходящих туда огромных кораблей. Он видел Рио-де-Жанейро, Цейлон, Тринидад, Нью-Йорк, Тасманию и Катай. «Аквитанию», «Лаконию» и «Беренгарию» от «Кунард Лайн». И другие большие корабли, которым не терпелось отчалить на восток и в Австралию.