Ц 6

Глава 9

Глава 9.

Воскресенье, 27 февраля. После обеда

Псково-Печерский монастырь

Старец перекрестился на тускло поблескивавшие купола, и смешливо хмыкнул, расщепляя бороду задумчивой улыбкой.

— Надо же… Безбожником заделался, а плоть привычку хранит. Иной раз глядишь на мир, думаешь о чем-то, а рука сама будто крестным знамением осеняет! Да-а…

— А… можно узнать, почему вы от бога отреклись? — осторожно заинтересовался я. — Или это слишком личное?

— Да не то, чтобы отрекся… — потянул Корнилий, соображая. — Вот на войне веры во мне хватало! Она помогала выжить, да вражье одолеть. Слаб человек! Не каждый опору в себе самом находит, а перенести весь тот ад мировой бойни, осатанелости людской, смертоубийства неистового… Трудно! Ох, и трудно… Но, коли веруешь, надежда не меркнет, да и тягости военные уже не так давят. Хотя нас, таких, мало было. Ну, какой комсомолец на передовой скулить станет: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Спаси и сохрани!» А нам, христьянам, веры в себя не хватало. Скудна была наша вера в товарища, в командира, в идею, наконец. Вот и искали бога… После победы комсомольцы грады заново отстраивали, а мы к обители прибились. Грехи замаливали, души свои израненные, страстями темными терзаемые, залечивали. И дом родной у нас был, и семьи, и дети, да только война все отняла, ничегошеньки не оставила… Я ж не сразу сюда подался, — он кивнул на стены монастыря. — Сначала до дому поспешил. Дай, думаю, хоть следы какие найду! А коммуналку, где нам комнату дали в сороковом — в пыль разнесло, в щебень! Сколько я там лопатой ковырял… До самой осени маялся. Ольгин крестик отрыл, дочери старшенькой, и всё… Охо-хо… Черно на душе, пусто. А сюда добрался, и стала вроде заполняться пустота, да только… Хм… Понимаете, Миша, суть жизни монастырской — в уединении. Труды и молитвы не столь уж много времени отнимают, и долгими часами ты погружен в общение с вечностью. Ты препарируешь прожитое, ищешь в нем смысл и значение, пытаешься понять, для чего дано тебе бытие, и однажды осознаешь равнодушную истину — Вселенная не имеет начала и конца, она непознанна и непознаваема, и Творец ей совершенно не ко двору… Бог — лишний элемент Мироздания, лишняя сущность! А уж когда хладное знание вытеснило во мне наивную веру, я обрел ту самую силу, коей мне не доставало во младости лет. Ныне я верю в себя, в свой разум, способный вместить бесконечности и совладать с печалями… Вот только к обители сей привык, и покидаю ее редко. Нельзя хорошо мыслить в городской сутолоке — там человек тонет в житейских мелочах, весь недолгий срок свой проводя в суете. Мирянин будто страшится познать истину, увериться в тщете всего сущего. Вот и мается, не ведая, к чему приложить разумение свое…

Мы миновали ворота монастыря, и будто перенеслись в былое, к началу времен сегодняшних — обитель возвели перед Ливонской войной, защищая пределы Руси от набегов «псов-рыцарей». Церкви и звонницы, охваченные крепостными стенами, хранили благодать тишины и покоя. В поле зрения редко попадал монах, семенивший по очищенным от снега дорожкам. Звякали ведра на коромысле, глухо тюпал колун, разваливая чурки, да над трубами дрожал горячий воздух.

— Нам сюда, — Корнилий осторожно спустился по тропинке, заботливо присыпанной золою, на дно неглубокого оврага. Впереди, смыкая прясла стен, высилась могучая башня. Стояла она в понижении, но возносила шатер кровли высоко.

— Это башня Верхних решеток, — махнул рукою мой провожатый. — Она запирает ручей каменными сводами, а в осаду куда ж без воды? Ну, и решетками перегораживает, чтоб лазутчики не залезли по течению. Я тут расстарался лет десять тому — выставил с братией балки между подошвенным и средним ярусом, как в древние лета. Сверху накатили бревна потоньше, уложили бересту, да притоптали землицу. И превратилась боевая камера в келью! Поживете тут, а с настоятелем, да с братьями вам лучше не знаться. Дважды в день инок будет приносить еду. Заходите, Миша!

Корнилий отпер толстенную дверь, сколоченную из бруса, и провел меня в каморку, откуда монахи или боевые холопы отстреливались от ливонцев. Впрочем, одна бойница льдисто поблескивала застекленной рамой, а в другую уходила труба от печи-каменки. Мир…

Света не хватало, в келье густела полутьма, и Корнилий зажег пару толстых свечей. В их мерцающем свете я различил широкую полку, вделанную в стенную нишу, и лежак — тяжелую деревянную раму с переплетом кожаных ремней. Сверху его застилали овчины.

— Ну, устраивайтесь, Миша, — старец помахал рукой, гася спичку. — Вот дрова, вот береста на растопку… Заниматься начнем завтра, а сегодня побудьте один. Угомоните ваши мысли, не торопитесь жить!

Улыбнувшись на прощанье, старший научный сотрудник НИИ «Прогноз» покинул башню, притворив за собою дверь. И словно отсек все шумы извне.

Я скинул куртку, приседая на топчан. Надо мной желтел потолок из крепко сплоченных бревен. За окошком, пронизавшем толстенную кладку, виднелся лесок, черный на белом, похожий на строчку иероглифов. Снег лежал нетронутый и умятый, посверкивая на закатном солнце.

Летом, наверное, деревья застят горизонт наросшей зеленью, а сейчас все насквозь видать. Луг там или поле стелется, перелесок темнеет… Под самой башней — наледь лиловым отсвечивает. Видать, тот самый ручей.

— Вот тебе и весь сказ… — пробормотал я смиренно.

Отворив взвизгнувшую дверцу печки, бросил на тлеющие уголья скрученные свитки бересты и подложил дров. Огонь нехотя разгорелся, отразившись сполохами на вогнутой стене. Треск и щелканье поленьев озвучили первобытный уют, а труба загудела бодро, вытягивая дым и напуская тепло.

Я снял с полки пару шерстяных одеял, вроде тех, что раздают проводницы в вагонах, и обнаружил маленькую закопченную иконку. Ликов святых было не разобрать, да и какая мне разница, чьи скорбные очи угадываются под наслоениями жирной сажи?

«Корнилий… — усмешка напрягла губы. — Свой среди чужих, чужой среди своих. Монах-атеист! Каких только особей не наплодило человечество…»

Подумав, я вышел в сени набрать дров. Пришлось оставить дверь в келью открытой, чтобы выпустить чуток света, иначе поленницу не разглядишь. И напустить холода.

Быстренько вернувшись с полной охапкой, я заперся и скормил каменке парочку дубовых полешек. Огонь принял угощенье, жадно облизывая сухое дерево трепещущими алыми языками. В трубе завыло басистей, а протянутые ладони уловили волны жара, насылаемые каменной кладкой. Сверху неведомый печник вмуровал раковистую пластину чугуна — над нею восходило сухое пекло. Паутина на гладких бревнах потолка полоскала, как флажок на ветру, и всё явней проступали запахи — горьковатого дымка, смолистого дерева, текучего воска.

Я медленно присел на топчан и сложил руки на коленях. Корнилий, заводя разговор о «научении духовном», отделывался туманными лексемами, как будто позаимствованными у фантастов. Он упоминал о «психодинамическом резонансе», о «растормаживании нейронных состояний» и «фатум-инверсии», но какими именно штудиями я буду упражнять свой дух, старец умалчивал. Впрочем, «старшему научному сотруднику» хотелось верить. Будучи чужд и корысти, и честолюбия, отрешась от земного, монах-безбожник постигал истину…

…Гулко хлопнула дверь в башню. В сенях старательно затопали, отряхивая снег с валенок, и ко мне ввалился краснощекий инок, закутанный в тулуп. Неловко поклонившись, он выставил на приступочек чугунок, да ломти каравая, замотанные в рушник, а на край каменки пристроил малость помятый, но до блеска начищенный медный чайник.

— Спасибо! — обрадовался я, чуя позывы голодной плоти.

— Богу благодарение, — забормотал послушник, смущаясь, и вывалился обратно в сени. Негромко скрипнул башенный створ, вжимаясь потуже в косяк — видать, монашек навалился.