C-dur

Глумились, в общем, на славу.

А Женя?

Вернувшись к книгам и Бобу Марли, он еще больше замкнулся в себе. Он не здоровался с Таней, а она – с ним. Он знал, что все знают. Он видел иронию в каждом взгляде. Когда пришла сессия, он завалил один за другим два экзамена. Над ним нависла угроза исключения из института. Очевидцы рассказывали, что на первом экзамене он взял билет, посидел за партой с минуту, глядя в пространство, а потом молча вышел из класса и не вернулся. Доцент на всякий случай выглянул в коридор. Увидев, что Жени там нет, он покачал головой, вернулся в аудиторию и поставил в зачетку «неуд».

На втором экзамене Женя взял билет, пошел отвечать на вопросы, но не смог и двух слов связать. Если бы препод по банковскому делу был человеком, он, возможно, и вытянул бы его на троечку с минусом, но, будучи редкостной сукой, он и пальцем не шевельнул. Самодовольный наглый пройдоха со сломанным носом, он был жаден до денег, а эмпатией не отличался. Он брал взятки, а однажды дошел до того, что продал другу-банкиру, вдруг возжелавшему стать кэном, незаконченную диссертацию своей аспирантки, охладевшей к аспирантуре. Он терпеть не мог Женю. Это было взаимно. Как-то раз Женя сказал, что банкиры – скучные черствые люди и он никогда не станет банкиром.

Женя никем не станет. Его больше нет.

Полгода назад у него умерла мать. От рака легких. В течение многих лет она ежедневно выкуривала две пачки, врачам говорила, что ее матери семьдесят пять, а она смолит «Беломор», так что идите, мол, лесом, граждане эскулапы, и вдруг – рак. Он сожрал ее за год. Женя поехал на похороны, а вернувшись, неделю не показывался в институте. Он сидел в комнате, молча смотрел в окно и слушал регги.

Через полгода он прыгнул навстречу маме.

***

В девять, когда все столпились у входа в аудиторию, пришел Моисеев: рыжий парень, зачесывавший назад волосы и презиравший большую часть тех, кто его учил, и тех, кто учился с ним. Устраивая преподам испытание, он заваливал их вопросами и, если те плавали, звал их чурками и идиотами. При этом он был круглым отличником и был на хорошем счету у всех преподов. Он был умным, циничным, эгоистичным и, по мнению многих, высокомерным. Мало с кем из сокурсников он общался как с равным. Он был уверен в собственном превосходстве, смотрел на людей сверху вниз, с неизменной усмешкой, и даже не делал вид, что ему интересно их мнение. Как ни странно, многие искали его общества. Загипнотизированные, они смотрели ему в глаза и слушали его речи, а он презирал их. Он знал силу своего магнетизма и умело ей пользовался.

Саша был одним из немногих, кого Витя считал равным себе. Они не общались и не стремились к общению, а при встрече коротко жали друг другу руки (ладони у них были узкие, крепкие, не поддающиеся) и так показывали характер. Витя не нравился Саше чисто по-человечески, но объективно следовало признать, что есть в Вите что-то такое, что Саша сам хотел бы иметь. Только без крайностей, без этой вечной ухмылки, без отношения к людям как к средствам.

Витя приблизился к Лене. Ни для кого не было секретом, что их отношения на исходе, катятся по инерции и нужен лишь повод, чтобы расстаться. Попав под обаяние Вити и ожегшись о холодное пламя, Лена согласилась бы сейчас с теми, кто отговаривал ее в самом начале, осенью. Предупреждали добрые люди: не связывайся, а она не слышала их и отмахивалась от всего, что не вписывалось в созданный ею образ. Она влюбилась в него, как и многие до нее, а он был влюблен только в себя. «Что это было со мной? Как я так влипла?» – не было ответов на эти вопросы. Помутнение разума, не иначе.

Стоп. В чем здесь трагедия? Надо ли о чем-то жалеть? Она оптимистка по жизни и плакать не будет. Сердце в полном порядке, не забеременела, есть на примете друг, – жизнь продолжается. И, положа руку на сердце, есть что вспомнить. Сексуальная резкость и сила Вити, жаркие ночи, после которых они шли на улицу, бледные и невыспавшиеся, и чувствовали себя живыми; тихие ночи, когда гуляли по спящему городу и разговаривали часами, – порой ей казалось, что она видит другого Витю, спрятанного от всех, альтер эго публичного циника и себялюбца. Но чем дальше, тем больше становилось такого, что лучше не вспоминать. Впрочем, дай ей возможность вырезать и выкинуть этот отрезок жизни, эти сложные девять месяцев, – не стала бы резать. Это жизнь. Опыт. В жизни есть черные и белые полосы, жить интересно.

Как только Витя узнал о трагедии, он сразу выдал идею:

– Спросим у Тани, что она думает по этому поводу?

Он говорил, как бы серьезно, но так, словно хотел зло пошутить и получить удовольствие.

Не будучи поддержан другими, он стал развивать свою мысль, сунув руки в карманы и откинув назад голову с зализанными рыжими волосами:

– А что? Может, девушка поумнеет?

– Будет всем говорить «да»? – спросила Вика, неприязненно глядя на Витю.

– Она слишком много болтает. И считает себя звездой.

«А ты? – спросил мысленно Саша. – Вы одного поля ягодки».

– Женя конечно кадр, – не успокаивался Витя.

– В смысле?

– Жизнь одна, а он сдался, не стал жить.

Заострившийся взгляд Моисеева был направлен на Вику, а на жестких губах застыла фирменная усмешка.

– Витя, ты монстр.

– Глупо отказываться от жизни. Тем более из-за женщины.

– Ты не ту профессию выбрал. По-моему, ты прирожденный психолог.

– Я вижу людей насквозь.

– Что-то хорошее видишь? Или только плохое?

– В людях мало хорошего.

Дискуссия продолжилась бы, но в эту минуту вышел преподаватель: сутулый мужчина лет пятидесяти с мятым усталым лицом. Он выглядел так, словно плохо спал ночью.

– Шесть человек – заходим.

Он вернулся в аудиторию.

Шестеро первых, в их числе Вика и Лена, вошли за ним следом.

Моисеев пошел к своим. Он подошел к Спицыной и все ей выложил. Он говорил, не вынимая рук из карманов и холодно глядя на девушку взглядом исследователя.

Своего он добился: она расплакалась и ушла в туалет.

Вернулась она нескоро, потухшая и осунувшаяся. Витя торжествовал. Он сделал то, что хотел, и результат превзошел ожидания.

***

На следующий день после смерти Жени приехал отец: небритый, мятый, седой, с трясущимися руками и сизым алкоголическим носом. Его поселили в общаге, на втором этаже. Он приходил в комнату сына дважды: первый раз – до похорон, второй – после. И в тот, и в другой раз он был пьян, но не сильно. Сначала он отказывался брать деньги: есть, хватит, а после все-таки взял. Пусть у него руки отсохнут, если хоть копейку пропьет. Это для Жени, для родненького сыночка, которого нянчил с пеленок. Как радовались мама и папа его первой улыбке, первому слову, первому шагу! Теперь его нет. Нашего малыша нет. Как с этим жить?

После похорон он забрал вещи Жени. Забрал все, даже шариковые ручки и ластики, сложил в два баула и, тихо заплакав, пошел, волоча их по полу. От помощи отказался.

Слава рассказывал, что несколько лет назад отец Жени работал главным инженером на Купинском элеваторе. Он пил в меру, по праздникам и выходным, и был уважаемым человеком в маленьком городе Купино. Его супруга пила крепко. Не просто пила, а погуливала по пьяни, о чем знало полгорода. Муж уговаривал ее лечь в клинику, пару раз бил крепко, а в итоге тоже стал пить, чем дальше, тем больше. Пил по несколько дней. Начальство вело с ним душеспасительные беседы, ограничиваясь неофициальными предупреждениями, но однажды – когда он пил больше недели – чаша терпения переполнилась. «Сам понимаешь, так продолжаться не может. Если вылечишься – вернешься». Он не вылечился. И даже не пробовал. Он катился вниз по наклонной. Пил много, мало работал (грузчиком и разнорабочим), а после смерти супруги допился до белой горячки. Пропив все в доме, он продал и сам дом, добротный, бревенчатый, построенный отцом четверть века назад, купил у цыган халупу, вросшую в землю по самые окна, и стал пить на разницу. Пил в одиночестве, запершись в доме. Пропил все, до последней копейки. На похороны Жени деньги дала мать Славы Брагина. Она боялась, что он их пропьет, хотела поехать с ним, но заболела и не поехала.