Царь Дмитрий - самозванец

«Изрядно! — подумал я. — А ляхов-то сколько! Столько и во время первого похода Димитрия не было. Или слетелись вороны на поживу богатую?»

— Неужто монастырь, какой бы он ни был, против силы такой устоит? — приступил ко мне Сапега.

— Отчего же не устоять, — спокойно ответил я, — устоит, если будет на то Божья воля. Вокруг монастыря стена каменная в полторы версты длиной, а высотой где в пять, а где и в десять саженей, в три яруса, для подошвенного, среднего и верхнего боя, да двенадцать башен, а на стенах девяносто пушек. Внутри тысяча стрельцов стоит под командой воевод славных, князя Григория Долгорукого и Алексея Голохвастова, к ним монахов прибавь — не все старцы немощные, да и мужики посадские и деревенские в монастыре укроются при известии о вашем приближении — эти дюже злы будут за разоренные дома свои. С юга и запада монастырь окружен прудами да болотами, а с востока — густым лесом, там ни пушки твои, ни конница не пройдут.

— Так что же, с севера заходить? — неучтиво перебил меня Сапега, слушавший очень внимательно.

— Нет, на север не ходите, на севере вам, полякам, смерть выйдет.

— Так как же?

— А вот ниоткуда и не ходите. Домой идите или на крайний случай в Тушино.

Открыл я врагу тайны военные. Так он и так на следующий день все своими глазами увидит. Не сказал же я ему, что с внутренней стороны стен имеется крытая каменная галерея, которая защитит обороняющихся от огня противника. И количество стрельцов и пушек немного преувеличил, раза в два. О храбрости воевод уж и не говорю, они только с кубками на столе сражаться здоровы были.

Да и какой Сапега враг? Конечно, от Лавры его надо было отвадить, потому что кончилось бы все заурядным грабежом, а во всем остальном он Димитрию слуга и Марине искренне

предан. Сапега будто уловил мои мысли и сказал мне на прощание на следующее утро:

— Ничего я у вас на Руси понять не могу, кто друг, кто враг? И вообще, что у вас тут происходит? Право, хуже, чем у нас в Польше при рокоше. Сам черт голову сломит! Как вы здесь живете?!

— Только здесь и можно жить! — ответил я ему с легкой улыбкой.

— Это точно, не соскучишься! — хохотнул Сапега. — И есть где разгуляться доброму молодцу! Ну будь здрав, князь светлый, и пусть путь твой будет легок. Хорошо, что ты ко мне попал, а не к Лисовскому, — добавил он тихо на прощание.

Глава 8

Три нерадостные встречи

[1608—1609 гг.]

В Тушине я бывал три раза. Мог бы и совсем переселиться, но не сделал этого, на то было много причин, среди которых любовь к Москве занимала не первое, но и не последнее место. Мог бывать много чаще, никто мне в этом не препятствовал и не мог воспрепятствовать — никто мне не указ! — но желания не возникало, вот я и не ездил. Чего я не мог, так это совсем не ездить, ибо, когда меня призывают ближайшие мне люди, я с одра смертного встану и на зов двинусь.

За те несколько дней, что прошли с моего возвращения в Москву из Троицы, я много разного наслышался о тушинской столице. Именно — столице! Держава раскололась, и у каждого обломка, как положено, своя столица образовалась. Один царь, Василий Шуйский, сидел в Москве и перебирал в памяти немногие города и земли, сохранившие ему верность, и гадал, сколько еще испытаний выдержит эта верность. Другой царь, Димитрий, властвовавший над большей частью страны, сидел на престоле в Тушине. В необъятной державе не нашлось другого места для двух столиц, кроме как на расстоянии двенадцати верст, так что в ясную погоду их можно было наблюдать воочию.

От такого соседства много неразберихи происходило. Ехали послы в Москву из дальних земель, откликаясь на сообщение о восшествии Димитрия на престол или везя ему присяжные грамоты, а приезжали совсем к другому царю. Хоро-

шо, если добрые люди успевали предупредить по дороге, тогда послы делали крюк вокруг Москвы и приезжали к царю истинному, а случалось, и к Шуйскому попадали, тут уж им приходилось вертеться, как ужам на сковородке, чтобы словом неосторожным не нанести вред своей земле.

Приходили в столицу обозы с данью и с разными сборами в казну царскую, понятно, что тоже только из дальних земель, только там, как оказалось, и сохранились наместники честные. Эти почти все благополучно прибывали в Тушино, Шуйский же, будучи скупцом по натуре, стал им теперь поневоле, с тоской глядя на пустующую казну царскую.

Простые ратники, прибывавшие на подмогу царю-батюш-ке, тоже путались, многие ведь и в Москве ни разу не были, а тут вдруг сразу две столицы увидели и двух царей. Так и ходили, бывало, неделями между Москвой и Тушином, не надеясь разобраться в этой смуте и полагаясь на единственный верный довод — деньги. Но у Димитрия и своих войск было в преизбытке, Шуйскому же нечем было платить жалованье. Иногда, впрочем, приходилось, то-то для него были муки адовы, ведь, как рассказывают, случалось ему и в собственный кошель залезать. Так ему и надо, нечего на чужое место садиться.

Никогда не ошибались по обыкновению только купцы, эти всегда знают, куда им путь держать, где их больший барыш ждет. В Тушино везли возами меха и шелка, камни драгоценные и доспехи искусные, вино и оружие, соль и пряности, гнали табуны лошадей и тучные стада, за все в Тушине платили щедро, и Димитрий с двором своим, и поляки, и казаки, которые счета деньгам не знают. Да и самим можно было по дешевке разных товаров накупить, ведь все награбленное в других городах в Тушино свозилось на большой торг. Но и Москву купцы не обходили, только везли туда пшеницу да рожь, ведь цена на них доходила до семи рублей за четверть¹. Николай объяснил мне, что это очень много, такого даже во времена Царя Бориса, при неурожае трехлетием не было. Последние

Четверть — около 9,5 пуда, около 150 кг, пшеницы или 6,25 пуда, около 100 кг ржи. (Прим, ред)

дни настают, сетовали жители московские. То ли еще будет! Даже мне пришлось на собственном горьком опыте познать через три года, что такое цены, и признать, что семь рублей на четверть ржи — очень божеская цена!

Впрочем, многие находили в соседстве двух столиц большое удобство. К постоянным военным стычкам привыкли, да и схватки в поле быстро прекратились, войску Шуйского оставалось только на оборону стен, небольшие же отряды Димитрия хорохорились в поле не по приказу, как я понимал, а чтобы показать удаль молодецкую — носились туда-сюда, выкликали желающих на бой, выкрикивали всякие слова бранные, иногда пускали стрелы, от их свиста жители московские отмахивались, как от комариного писка. Зато всегда можно было съездить в богатое и веселое Тушино. Простому человеку это, конечно, ни к чему, у него своих забот хватает, вот разве что прикупить чего, для двора же царского, дьяков, воевод поездки в Тушино превратились в своеобразную забаву. Не ту, что во времена давние гнала храбрецов в Слободу Александрову на пиры царские, дело это было безопасным и весьма прибыльным. Многие действительно переходили на службу к Димитрию, другие же только обещали, брали жалованье вперед, усаживались за стол пиршественный, а проспавшись на следующее утро, спешили обратно ко двору царя Василия Шуйского. Нет, они не винились за задуманное предательство, они даже похвалялись тем жалованьем, которое им пообещал Димитрий, и требовали у Шуйского большего за сохранение верности. Шуйский, скрепив сердце, давал, зная, что ведь обманут, подлецы, но не давать тоже нельзя — совсем без людей останешься. Было таких вельмож столь много, что для них особое название придумали — перелеты. Да что там вельможи русские, знатные польские и литовские паны совершенно свободно приезжали иногда в Кремль, с ведома, а подчас и разрешения Шуйского. Пировать пировали, когда еще было, чем пировать, но на службу к Шубнику никто из них не просился.

И еще одно новое слово появилось тогда на Руси — двоемыслие. Это когда на языке у человека одно, а в мыслях другое, когда на словах он клянется в верности одному государю, а служит другому, на самом же деле не служа никому, кроме самого себя. Совсем люди Господа забыли! Ведь Ему не только дела наши, но и мысли ведомы! Но ужас был даже не в этом, а в том, что это самое двоемыслие в обычай вошло, никто его не осуждал, никто не отшатывался в возмущении от двоемысла, что уж говорить, если сам Василий Шуйский воскликнул как-то в досаде: «Да думай ты, что хочешь, только говори, как положено, и мне верно служи!»

Гонец прибыл незадолго до полудня. Поклонился низко, вручил свиток, молвил: «От царя Димитрия Ивановича Всея Руси!»

На свитке было всего три слова: «Приезжай. Прошу. Димитрий». Почерк был похож, но без той божественной красивости, которая в свое время приводила в восхищение патриарха Иова. Ведь почерк божественный отличается от просто красивого всякими мелкими деталями, которые сразу и не разглядишь, даже не завитушками, а особым наклоном линий, строго выверенной и соразмерной высотой букв и знаков, когда вся строка, независимо от того что в ней написано, начинает звучать гимном Господу. В этом же почерке слышался разве что клич боевой трубы.