Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
— ...совсем близко, — продолжал он свой рассказ, — налетят еретики, разграбят обитель, осквернят храмы, но пуще всего страшусь я, что покусятся они на главное наше достояние, —тут он показал мне на лежавшие на столе его потемневшую от времени икону, а также чашу, дискос, ложку, деревянные, потрескавшиеся от старости, расписанные незамысловатым серебряным рисунком на красном фоне, — реликвии, принадлежавшие, по преданию, самому Святому Сергию Радонежскому, — который день ношусь с ними, как курица с яйцом, не знаю, куда лучше спрятать.
— Думаю, что разбойники, кто бы они ни были, на сокровища эти не позарятся, — успокоил я архимандрита, — да и чего вам волноваться? За этими стенами да с вашими запасами вы и год, и два в осаде высидите против любой армии. Был
— Воля твоя, князь светлый, — ответствовал со вздохом Иосиф, — храни тебя Господь!
Конечно, негоже было выезжать на ночь глядя, но не привык я переменять раз принятого решения. Опять же, послушался бы я голоса рассудка да советов архимандрита, отложил бы отъезд до утра, а где ночь, там и две, так уж в жизни получается, а потом бы вообще долгие месяцы не смог из Лавры выбраться. Так что все правильно я сделал, благодарение моей Небесной советчице и заступнице! Лишь одно изменение внес я в планы мои после рассказа архимандрита Иосифа — оставил в монастыре, несмотря на мольбы слезные, всех Парашек и вообще всю женскую челядь, равно как и другой тяжелый и громоздкий груз. Двинулись верхами и налегке, я впереди, на полкорпуса позади стременной Николай, а за ним десять детей боярских двора моего, а уж потом десяток боевых холопов, все — молодец к молодцу.
Быстро отмахали верст десять, как вдруг путь нам преградил разъезд человек в пятнадцать, по одежде, говору и гонору сразу видно — поляки. Самый наглый, командир, наверно, подъехал ко мне, начал допрос на плохом русском языке, сам же правой рукой сабелькой своей помахивает, а левой к шапке моей тянется, в которую у меня изрядный изумруд был вставлен. Тут что-то пухнуть стало в душе моей, даже не мое давно забытое, а, наверное, дедовское, захотелось вдруг выхватить саблю, укоротить наглецу руки, а потом броситься на спутников его и порубить их, как капусту. Насилу сдержал себя. Неизвестно, какие силы вражеские следом идут, да и место для боя неудобное — узкая дорога, зажатая густым ельником, моим молодцам не развернуться.
— Кто таков? Какой хоругви? Кто командир? — гаркнул я по-польски.
— Полк Сапеги, — обескураженно ответил шляхтич.
— Великого гетмана? — строго продолжил я допрос.
— Старосты Усвятского Яна-Петра, двоюродного племянника великого гетмана, — доложил шляхтич, теряясь под моим взглядом.
— Проводи! — приказал я.
— Как прикажете доложить?
— Светлый князь Юрий Васильевич, — ответил я гордо.
— А дальше? — с некоторой робостью спросил шляхтич.
—Докладывай, как сказано, пся крев!
С этими наглецами только так и надо говорить, они другого языка не понимают. А уж если и это их не проймет, тогда, конечно, саблей, таких только могила исправит.
Молодой Сапега мне понравился. Высокий, чуть ли не выше меня, широкоплечий, узкобедрый, лицо открытое, честное, глаза веселые, разбойничьи, на правой щеке бугрится свежая царапина, вот разве что излишне лохмат, золотые кудри во все стороны топорщатся, но таков уж у них, в Польше, обычай, в общем, прекрасный образец породы, человеческой и шляхетской. А главное — почтительный, прослышав о моем прибытии, выскочил из шатра, поклонился весьма учтиво, к столу пригласил. Знал, с кем дело имел. Так сразу и огорошил: «Премного наслышан о вашей светлости от царицы Марины!»
— Марина! — не сдержал я радостного восклицания. — Где она? Как она?
— В Тушине, где и положено, — ответил Сапега, — я сам и встречал ее после счастливого избавления и почтительно препроводил к мужу. Хотя видит Бог, как мне этого не хотелось!
— Это еще почему? — насторожился я.
— Уж больно хороша! — рассмеялся Сапега и, как мне показалось, озорно подмигнул.
— А что Димитрий? — осторожно спросил я.
— Царствует помаленьку, — ответил Сапега и, чуть помявшись, продолжил: — Странный он немного, я-то его раньше не знал
и поэтому другим представлял, но те шляхтичи, кто в Москве с ним был, тоже говорят, что сам на себя не похож.— Это чем же? — совсем тихо спросил я.
— Да нет, внешне он вполне нормален, умен, набожен, на ваш манер, конечно, пьет мало, по моим меркам, искусство военное любит и понимает, хотя почему-то сдерживает себя в проявлении, наших любит и весьма с ними обходителен, милостив и к изменникам, дает пленным волю служить ему или снова Шуйскому. Вот только вроде как не хочет ничего, ни во что не вникает, приказы отдает нехотя. Сидит себе сиднем во дворце своем, а все дела советникам препоручает. Впрочем, московиты говорят, что вот как раз теперь он и ведет себя как истинный царь Русский. Я не знаю! Москву взять — и дело с концом! И сил бы достало! Но нет, не берет! Ждет, что ли, чтобы она сама к ногам его склонилась, как в первый раз?
— А что царь? — прервал я его.
— Какой? — удивился Сапега. — А! Шубник-то! Тот тоже сиднем сидит, только в Кремле. Непонятно, как и держится. Если ему с севера продовольствия подвозить не будут, так, наверно, с голоду вспухнет. Для того и иду. Возьмем сейчас этот курятник, а дальше к Ростову и Ярославлю, перережем все дороги...
— Это какой такой курятник? — удивился я.
— Да монастырь, как его, Святой Троицы, — отмахнулся Сапега, но, заметив возмущение на лице моем, быстро поправился: — Извини, князь светлый, не хотел обидеть. Знаю, для вас, русских, это святыня великая, а для нас, рыцарей, это камень на дороге, который проходу мешает. Тут дела военные! Впрочем, камешек, как говорят, золотой! — хохотнул он.
«Ты об этот камешек зубы себе сломаешь», — подумал я про себя, укоризненно качая головой.
Тут, наконец, подали вина и закусок, и неприятный разговор, который легко мог перерасти в ссору, прекратился сам собой. Сапега ел и пил по-богатырски, мне за ним было не yf-наться. Из-за поста долгого уже после нескольких чаш у меня в голове приятно зашумело, и я вообще пришел в благодушное настроение, в котором давно уже не был. Говорили о том о сем, вспоминали общих знакомых в Польше и на Руси, потом я все же заставил себя опять к делам вернуться.
— А где же армия царская? — спросил я.
— Это Шубника-то? — вновь уточнил Сапега. — А бес ее знает! То ее нет, то вдруг появляется откуда ни возьмись. Вот вчера идем себе спокойно, песни горланим, вдруг налетают со всех сторон. Тысяч тридцать, нет, пятьдесят, вот те крест! Я во многих битвах был, но такого количества воинов зараз не видел, битва при Гуцове, где я сражался под королевским стягом, по сравнению со вчерашним делом так, мелкая сшибка. Казалось бы, армия московитов и должна идти от Москвы, нас догоняя, а она вдруг является у нас перед глазами, загораживая путь на север. Прямо хоть поворачивай обратно и иди на Москву беззащитную. Некоторые из наших, из прикрытия заднего, так и сделали, но их уже ждали, разделали под орех. Я же едва успел хоругви свои в поле в порядке поставить, но московиты так ударили, что правое крыло смяли, левое растоптали, все пушки забрали, один я в центре, как лев, сражаюсь. Ударил раз, второй, на третий дрогнули московиты, побежали. Вот, пулей царапнуло, будет теперь память.
«Обычное шляхетское хвастовство», — посмеивался я благодушно про себя, но все же решил уточнить: — А сколько у тебя с собой людей, пан Петр?
— Перво-наперво мой собственный полк при двадцати пушках, — с готовностью принялся перечислять Сапега, — полк Бунавского, сто конных, сотня пехоты голубой, сто двадцать конных пятигорцев под командой Дзавалтовского, пана Мирского сто конных, пана Колецкого сто пятьдесят конных, две хоругви пехоты красной по двести пятьдесят, полк гусаров под двумя хоругвями — двести пятьдесят конных, пан Лисовский с набранными им московитами — шесть тысяч, полк Яроша Стравинского — триста конных копейщиков, полк Марка Валамовского — семьсот конных, полк казаков — двести конных, полк пана Микулинского — семьсот конных копейщиков да еще триста казаков, в общем, тысяч пятнадцать наберется, без вчерашних потерь.