Царь Дмитрий - самозванец

— Нечего было с боярами заигрывать! — продолжал выплескивать свои обиды Федор. — Эти старые пни надо было выкорчевать безжалостно и дать взрасти лесу новому, молодому. Нечего было с Европой ссориться! На юг идти надо было, а он принялся королей европейских задирать! Вот и получил! Да уж, без Сигизмунда сегодня не обошлось! Да ты знаешь ли, князь, что бояре к Сигизмунду послов отправляли для переговоров воровских?

Я промолчал. Хоть и недавно я об этом узнал, но все же знал. А Федор зря передо мной своим знанием похвалялся, я так думаю, что он тоже об этом только сегодня прознал, кабы раньше знал, так непременно бы Димитрию донес, а тот бы принял меры решительные. Но такой уж человек Федор, любил по всякому поводу щеки надувать, демонстрируя всеведение. Я-то к этому привык и не обращал на это внимания, а на иных сильно действовало.

— Послы польские — те же лазутчики, — продолжал Фе-

дор, —ляхи сегодня не вышли на защиту Димитрия — их работа! А, быть может, и еще чего сделали, кто теперь узнает.

«Узнаем! — подумал я. — Все тайное рано или поздно становится явным!» '

Майский день с неохотой отпускал солнце на отдых. Меня же не отпускали мысли скорбные. Возвращаясь в наш дворец в медленно сгущавшихся сумерках, я вспоминал свой разговор с Федором Романовым и в который раз поражался, что вот и он не сказал ни единого доброго слова о Димитрии. Нет, не любил Федор Димитрия. Отца его, Ивана, любил как товарища своих детских лет. И Никита Романович Ивана любил, все же племянник родной и с младенчества вырос в его доме. А Димитрий для Федора Никитича — почти чужой человек, лишь орудие в его руках. Можно ли любить орудие? Вот Петра Басманова, крестника своего, он любил и не переставал сокрушаться о его гибели.

Если уж Федор Романов так к Димитрию относился, то чего от других ждать? Нет, не князь Василий Шуйский с его отрядом малочисленным сверг Димитрия с престола. Это ненависть всеобщая, завистью и страхом вскормленная, опутала его крылья и низвергла на землю, прервав его полет горделивый.

Почему же всеобщая, удивитесь вы, а как же народ? Ведь народ любил и продолжать любить Димитрия. Обижен я был на народ, на простых людей московских за то, что промолчали и разошлись покорно при известии о гибели любимого царя. А если уж совсем честно, то не вспоминал я в те минуты о народе. Мы, князья, бояре, все обитатели кремлевские, клянемся именем народа, обращаемся к народу, ссылаемся на мнение народное, но в минуты решительные о нем забываем и в расчет его не принимаем, весь мир замыкается для нас стенами Кремлевскими. Я такой же, как все, ничуть не лучше. Поживите с мое во дворце царском, такими же будете.

Мысли мои назойливо перебивались какими-то странными звуками, особенно слышными в полной тишине, окутавшей Кремль. Я не сразу сообразил, что это цокают о кремлевскую мостовую подковки моих сапог. «Вот ведь, — подумал я, — пробегал целый день пешком, как простой смертный, что-то это стало в обычай входить». И обычай этот мне очень не понравился!

Следующий день начался с доклада стремянного Николая. Я ему повелел уподобиться жене купеческой и собирать все слухи, по Кремлю и по Москве ходящие, даже самые невероятные, быть может, невероятные-то и в первую очередь. Посему доклад вышел длинный. Отметил же я два, даже не слуха, а верных известия. Во-первых, из Москвы бесследно исчезли Мишка Молчанов и Богдашка Сутупов вместе с печатью государственной, его ведению вверенной. Во-вторых, с конюшни царской столь же бесследно свели трех жеребцов.

— Точно ли трех? — переспросил я.

— Истинно говорю! — воскликнул Николай, и в глазах его мелькнул огонек понимания.

— Это хорошо! — удовлетворенно сказал я.

Я приказал подать торжественные одежды вместо вчерашних смиренных и взнуздать моего любимого жеребца. Пришла пора выехать из Кремля и своими глазами посмотреть, что делается на Красной площади и в городе.

Народу против обыкновения и моих ожиданий почти не было, люди московские затворились в домах своих, рассказывают, что даже все храмы были закрыты из-за отсутствия прихожан. Я беспрепятственно приблизился к помосту, на котором лежали тела. Под покровом темноты люди русские успели проявить обе стороны своей загадочной, двойственной натуры — тело Петра Басманова был раздето донага, тело же, как полагали, Димитрия, было омыто и даже умащено маслами благовонными, руки сложены на груди, чресла прикрыты расшитым рушником. Но неужели кто-нибудь мог поверить, что это — царь? Длинные, неровно обрезанные ногти на кривых пальцах ног, с набившейся под них землей, и это у царя, любившего чуть ли не каждый день в бане париться! Густая шерсть на груди, а ведь и лицо и тело Димитрия были почти безволосыми. Впрочем, кто видел Димитрия обнаженным, подумал я, только мы, немногие, в бане, и вообще нагота уравнивает людей, в той же бане мудрено распо-

знать, кто царь, а кто мыльник. Единственная верная примета бросалась в глаза—отсутствие бороды, лица же неведомого героя было не разглядеть, вся правая сторона и лоб были иссечены, нетронутой оставалась лишь левая щека, но она потемнела от вылезшей за ночь щетины. Нет, никаких сомнений у меня не осталось!

Тут я почувствовал на себе чей-то обжигающий взгляд, вскинул глаза, резко повернул голову и увидел большую группу бояр во главе с Василием Шуйским и Федором Мстиславским, видно, я так задумался, что не расслышал их приближения. Поймал и устремленный на меня взгляд князя Василия Голицына. Тот скосил глаза, посмотрел на то, что я так внимательно разглядывал, и криво усмехнулся.

«Ах ты, предатель! Ах ты, гаденыш! — чуть было не вскричал я. — Все ты знаешь прекрасно, что не Димитрий лежит перед нами, что спасся он, и все равно к победителям спешишь пристать!»

Голицын подозвал кого-то из слуг своих, отдал ему тихо приказания, и вот уже вокруг тела лежащего закрутился бесовский хоровод. Рушник скинули, открывая срам, на голову напялили невесть откуда взявшуюся машкару, приготовленную для несостоявшегося праздника дворцового, в прорезь для рта вставили дудку скоморошью. Я не желал смотреть на это надругательство и перевел взгляд на бояр. Все здесь! Даже и Нагие, склоняются подобострастно перед Шуйским, видно, пообещали им не лишать их шапок боярских и не трогать вотчин пожалованных, вот они и стараются. Только Ивана Романова не было, но ему тут находиться совсем неприлично, впрочем, как потом выяснилось, он больным сказался.

Васька Голицын затеял всю круговерть ради того только, чтобы скрыть лицо лежавшего на помосте, коли я щетину приметил, то и другие могут. Но боярам действо его понравилось, они стали охальников подбадривать и изощряться во всяких советах непристойных. Голицын уловил, что за выдумку свою достоин милости, и громко обратился к Мстиславскому:

— Челом бью Думе боярской! Дозвольте взять останки боярина Басманова, похоронить по-христиански в усыпальнице семейной.

Мстиславский посмотрел на князя Василия Шуйского, тот кивнул согласно, просьбу слезную уважили.

— А с этим что делать будем? — Василий Шуйский пренебрежительно кивнул головой на опозоренное тело.

— Дык в усыпальницу царскую, — по простоте душевной предложил Мстиславский.

— Самозванцу не место среди гробов священных! — взвился Василий Шуйский.

— Самозванцу, конечно, не место, — согласился Мстиславский, — а Димитрию...

— Не Димитрий это! — взвизгнул Дмитрий Шуйский, поддерживая брата.

Тут началась свара неприличная вокруг трех слов — «царь», «Димитрий», «самозванец». В конце концов договорились лишь до того, что непоименованное тело надлежит выдать родственникам, как Басманова Голицыным, а там пусть родственники распоряжаются. Если же пожелают непременно в храме Михаила Архангела хоронить, то это Дума боярская отдельно решать будет, позже, на холодную голову. Все смотрели на Нагих, те прятали глаза, как будто дело их не касалось. Вдруг Михаил Нагой встрепенулся, на меня перст уставил:

— Да вон князь светлый! Он у нас главный похоронщик!

— Ну что, князь Юрий, признаешь родственника? — още-рясь, спросил Василий Шуйский.

— Чего же вы меня раньше не спросили, когда мимо окон моих тело бездыханное волочили? — вопросом на вопрос ответил я. — Я бы вам ответил. И сейчас скажу: не Димитрий это, а невесть кто.

Князь Мстиславский посмотрел на меня с удивлением, не мог он взять в толк, почему я от Димитрия открещиваюсь, но Василий Шуйский — тот прекрасно понял, что я сказать хотел. И даже смутился на мгновение. Но быстро взял себя в руки и возвестил: