Царевна Волхова

Тася слушала его молча. Не привстав из-за стола и лишь обернувшись вполоборота. Дрожащая Эля, вцепившись обеими руками в дверной косяк, стояла в коридоре, не зная что делать. Ринуться в комнату, закричать, чтоб отец не смел оскорблять маму? Но она видела: отцу тоже плохо, это страх в нем кричит...

Так в свои двенадцать лет Эля стала взрослой.

Из своего коридора она не видела как отец, накричавшись и так и не услышав ни звука в ответ, бросился к маме и изо всех сил в бешенстве стиснул ей плечи. Рванул, поднял на ноги...

И тут что-то произошло. Он глянул в её глаза - они были так близко! Глянул и... отшатнулся. Точно его отбросило. Он заревел и, споткнувшись, бегом выбежал в коридор. На улицу. Как был - без пальто, без шапки...

А вьюжило тогда... Эля старалась не вспоминать этот день, чтобы его вытравило из памяти. Но этот вой - ночной, истошный вопль одичалой метели... То ли её гнали куда-то, то ли она изловила кого-то и гнала кого-то потерянного, падшего, нищего - в ночь, в хаос во тьму... Прочь из города.

Через три дня у Эли был день рожденья, ей как раз исполнялось двенадцать. Но дня рождения у неё не было - то есть, день был, конечно, только... только он был не живой. И все дни стали теперь такие: точно какой-то неведомый монстр высосал жизнь из течения времени, точно кровушку - капля по капле. И обескровленные мертвые дни шуршали под ногами ворохом палой листвы.

Папа от них ушел. Совсем ушел, навсегда. Может, это метель смела его за порог? Сдунула с уснувшего лика земли...

После той страшной ночи, когда его от жены точно разрядом тока отбросило, никто из домашних Николая больше не видел. Правда, домой он тогда все же вернулся. Чтобы забрать документы бумаги, ключи от машины... Собрать чемодан. И оставить жене коротенькую записку.

"Меня не ищи - бесполезно. Считай, что я умер. Детей жалко, но не могу... Все! Это ты виновата. Тоскливо с тобой. Все не по тебе, все для тебя не то и не так... Старался как мог, думал... ( дальше было густо зачеркнуто несколько строк.) Теперь сама покрутись - заработай копеечку! Прости. Может, я чего-то не понимал... Детям скажи... ( опять торопливые штрихи, скрывшие написанные было слова... ) Нет, ничего не надо. Николай."

Записка эта лежала на кухонном столе, придавленная апельсином. Утром Тася вышла на кухню сварить кофе, и нашла её. Прочла... и заперлась в ванной. Она пробыла там долго. Эля стучалась: "Мам, ты скоро? Я в школу опаздываю!"

Не достучалась. Скакнула на кухню и нашла там записку. Кинулась к шкафу, где хранились папины вещи - костюмы, рубашки, белье... Все полки и плечики были пусты. Тогда она вернулась на кухню, сожгла записку над раковиной, а апельсин швырнула в раскрытую форточку.

Метель улеглась, снег под окном был глубокий, пушистый... И посреди этой нежной ласковой белизны ярко пылало в утреннем свете круглое сочное солнышко...

И когда, глянув в окно, Эля увидела как он лежит там, их апельсин, брошенный, одинокий... лежит и прощается с ней, - она закричала. И крик её был так дик и протяжен, что Тася очнулась, выскочила из ванной...

В тот же день к вечеру к ним пришли два здоровенных быка в человечьем обличье. Люди из банка.

"Муж ушел? А нас это не колышет. Вы - жена? Значит его долг теперь ваш. И вы нам его вернете. У вас же дети... Знаете, сейчас часто девочек в лифтах насилуют."

В этот миг из детской выглянул Сенечка. Протопал по коридору к онемевшей Тасе, прижался к её ногам. Один из явившихся растянул мясистые губы в улыбке и подхватил мальчика на руки.

– Какой малышок! Будь здоров, а?! Пожалуй, мы его заберем пока. Чтоб всем было спокойнее. И вы, мадам, чтоб больше не мучились, не сомневались...

Сеня заплакал. Он впервые увидел так близко от себя бессмысленные глаза животного. Хотя у животных в глазах больше мысли, чем в этих мутных, пустых...

Тася рванулась, выхватила ребенка. Быки замычали - смехом эти звуки трудно было назвать.

– Деньги я верну. Сколько?
– глухо выдавила она.

– Шестьдесят тысяч. Баксов, естественно, - не рублей.

Она сказала, что деньги будут через неделю. Предупредили, чтоб не шутила, заглянули в гостиную... Языками защелкали - антиквариат!

Анастасия взяла свою записную книжку и села за телефон...

Вечером к ней примчалась подруга Ксана. Самая близкая. Любимая. Виделись они не слишком часто - Ксана прямо-таки горела на работе. Она была ведущим редактором одного из московских театральных журналов, днями торчала в редакции, а вечерами - в театрах. Дружба их началась ещё в ранней юности - с той самой поры, когда Тася варилась в студии на Юго-Западной. Только вот ей с рождением дочери страсть к театру пришлось придушить, а Ксана легкой стопой по этой дорожке пошла.

Ксана влетела в квартиру, Тася уткнулась лицом в мягкий мех её шубки, закусив губу, чтоб не завыть... Ксана, не раздеваясь, увлекла её в комнату, заохала, зацеловала...

Эля не имела привычки подглядывать и подслушивать. Но тут не удержалась. Она должна была знать, что задумала мама. И тихонечко, затаив дыхание, притулилась за неплотно прикрытой дверью в комнату, где подруги пытались понять, что делать.

– Таська, не дури, как же ты без кола, без двора? Где жить-то будете?

– Нет, я твердо решила. Вилять и бегать не буду.

– Но, может, одумаются эти... чудовища? Подожди хоть немного.

– У меня нету времени ждать.

Ксана, холеная, с иголки одетая, теребила тонкими пальцами шелковый шейный платок, повязанный каким-то особенным изысканным и замысловатым узлом. Несмотря на свою внешнюю хрупкость, человеком она была волевым, постоянным и трезвым. Ясно видела цель и шла к ней кратчайшим путем. И Эля, глядя на них - на маму и тетю Ксану, которую она немного побаивалась, подумала, что тетя Ксана попросту не могла бы оказаться в их ситуации - она бы такого не допустила. Взяла бы семью в свои аристократические ручки и повела в ту сторону, какая казалась бы ей наиболее достойной и верной. Верная сторона... Эля вжала голову в плечи. Чего сторона? Жизни? А разве у жизни есть стороны?

Ее палец машинально расковыривал штукатурку на косяке, пока его не пронзила боль - ноготь сломался. Это как-то встряхнуло, ибо мысли поплыли куда-то, сознание начало растекаться и это было так неприятно, что её затошнило.

Кусая губы, Эля глядела на маму. Темные круги под глазами. Глаза немо вопят от боли. Боль, как огонь, тлеет, томится. А потом как полыхнет... жутко смотреть. Губы скорбно поджаты. Пальцы дрожат. Берут бокал, наполненный светящимся в свете лампы вином... оно плещется и выплескивает через край на страницы раскрытой записной книжки. Чьи-то телефоны, адреса их затопило болью.