Царская служба

— Правильно! — обрадовался Лахвостев. Выходит, не ошибся я с ответом. — Любой, на кого заклятие на верность накладывают, хоть в малом, но глупеет. А когда человек сам на себя присягу принимает, такого не бывает. Нет, и на государевой службе могут заклятие наложить — но только на время исполнения одного поручения. Подсыла [2] к неприятелю или гонца с тайным посланием, или еще кого такого же заклясть могут, но там заклятие именно на срок кладут, да потом дают и отдохнуть как следует. Потому как толку от глупого на службе мало. И, кстати, присягу нарушить — от этого хоть и не умирают, но тоже, скажу вам, просто так не проходит. Уж мне-то поверьте, всякого я на службе насмотрелся…

На квартиру мы вернулись поздно, даже чай пить не стали. Денек сегодня выдался более чем насыщенный, и хотелось просто отдохнуть, тем более, завтра я собирался взяться за поиск маньяка всерьез.

Уже засыпая, я подумал, что со службой мне определенно повезло. Ни в каком университете такому не научат…

[1] Единокровные братья — сыновья одного отца от разных матерей

[2] Шпиона

Глава 13. Старший офицер

Эх, сколько всего интересного происходит дома, пока я тут… Письма я все это время получал регулярно, в ответах, правда, такой же регулярностью не отличался, зато было удобно их сочинять — каждое очередное мое письмо домой наполовину состояло из всяческих извинений за то, что не ответил в прошлый, а то и в позапрошлый раз.

Большая часть приходивших из дома новостей касалась успехов, неожиданно проявленных моей названой сестренкой в гимназическом обучении. Проводить Олю в гимназию, кстати, ту же самую, где уже училась Татьянка, у меня не вышло, учебный год начался через пару дней после моего отъезда в Усть-Невский, зато теперь я мог, пусть и на расстоянии, наблюдать за ее учебой и вместе с родными не только гордиться достижениями Оленьки, но и этим самым достижениям удивляться. Как писали матушка и Татьянка, девочка неожиданно легко и быстро воспринимала и усваивала новые знания, показывала невероятную сообразительность, а также отличалась похвальным прилежанием. Понятно, что боярыня и боярышня Левские воспринимали Олины успехи по-разному — матушка, пусть и радовалась, но не понимала, откуда они вообще могли взяться, учитывая происхождение девочки и условия первых лет ее жизни, Татьянка же просто восторгалась достижениями сестренки и, похоже, делала это искренне, не особенно ей при этом завидуя. Ну насчет происхождения девочки я бы мог высказать и свое мнение, если бы им кто-то поинтересовался. Уж Аглаю я знал лучше, чем кто угодно из моих родных, и хорошо помнил ее живую природную сообразительность. Так что девочке было в кого иметь ум, готовый к обучению, и когда с ней стали заниматься у нас в семье, все это и проявилось.

Отец и дядя, пусть и без особых подробностей, но с явным удовольствием расписывали, сколь изрядными коммерческими успехами обернулась затея с сумками, рюкзаками и особенно дамскими ридикюлями, а вот об оружейных делах скромно умалчивали, изредка ограничиваясь туманными намеками на, как они выражались, «продвижение в известном тебе начинании». Я такую таинственность понимал и одобрял — время все-таки военное и лучше про оружейные разработки помалкивать, а в частной-то переписке о них упоминать уж всяко не следует.

Васька, поганец, поначалу старательно и успешно подогревал во мне чувство зависти, к месту и не к месту упоминая Аннушку. Не скажу, что я так уж и стремлюсь состоять в законном браке, но вот отсутствие покладистой и понимающей подруги некоторые сложности в моей жизни создает. Впрочем, в последнем своем письме брат сообщал, что поступил подпоручиком в армию, так что вместо того, чтобы ему завидовать, буду теперь за него переживать.

Про Митьку отец писал, что младший уже успел подать прошение об отправке на войну, каковое, ясное дело, осталось без удовлетворения — не для того казна отпускает деньги на обучение кадет, чтобы бессмысленно расходовать столь ценный человеческий ресурс.

В общем, жизнь в семье била ключом, а мне оставалось лишь перечитывать письма из дома, а заодно придумывать, как бы написать домой о нынешних своих делах, чтобы не слишком сильно переволновать родных. Потому как дела у меня…

Нет, вот прямо сейчас очень даже неплохо. Нас вывели в резерв и разместили на северо-западной окраине города, то есть в тепле и сухости человеческих жилищ. Что это жилища, мягко говоря, не самые комфортные, в нашем случае проблемой не являлось — даже я тут почти блаженствовал после двух суток в поле, а уж нижние чины и ополченцы в большинстве своем к таким бытовым условиям привыкли еще в мирной жизни. Возвращаясь к себе, любимому, добавлю, что наличие денщика заметно облегчало мне преодоление бытовых трудностей. Как я тут оказался? Ну, война у нас, если кто не помнит.

…Первые беженцы появились в Усть-Невском уже в начале декабря, а с середины месяца их поток стал представлять для города большую проблему. И тогда Усть-Невский был объявлен на осадном положении и назначенный комендантом генерал-бригадир Михайлов развил бурную деятельность. Беженцев с их скарбом, телегами и скотиной разместили где смогли и тут же из беженцев-мужчин добровольно-принудительным порядком сформировали работные роты для строительства укреплений на подступах к городу. Что интересно, ропот, которым поначалу беженцы встретили такой подход к себе, быстро утих — кормили в работных ротах как в армии, кое-какой паек выдавался и семьям работников. Поэтому когда женщин-беженок стали набирать в сестры милосердия, ряды сестер пополнялись уже больше добровольно, нежели принудительно, потому как и их поставили на казенное довольствие.

А вот ополчение генерал Михайлов принялся формировать уже потом. Почему? Ну, во-первых, те ужасы, что рассказывали беженцы о грабежах и насилиях, по части коих шведы показали себя большими мастерами, успели разнестись по городу и весьма способствовали притоку в ополчение добровольцев, а, во-вторых, если до поражения нашей Северной армии в битве при Полянах еще сохранялась надежда на то, что близко к Усть-Невскому шведов не подпустят, то после неудачного сражения вопрос, как не пустить врага в город, встал, что называется, ребром. Опять же, и горожане поняли, что пришло время защищать свои дома и семьи, и лучше делать это на подступах к городу, а не на его улицах. А, в-третьих, и это, пожалуй, главное, задержка с формированием ополчения дала городским властям время организовать его снабжение — в отличие от работных рот и сестер милосердия в госпиталях ополченцам вместо казенного довольствия полагалось состоять на содержании местных властей и частных жертвователей. Не знаю уж, что там у генерала Михайлова с военными талантами, но вот организатором он себя показал блестящим.

У ополчения, правда, имелись две серьезных проблемы. Первая заключалась в нехватке оружия — кто-то пришел со своим, некоторым количеством старых ружей, все еще хранившихся на складах, поделилась армия, но все же четверых из каждой пятерки ополченцев пришлось вооружить пиками. Как ни странно, эта проблема оказалась не такой уж и страшной. Часть ополченцев распределили в артиллерию — из десятка с лишним человек, полагавшихся на одну пушку, непосредственно стрельбой занимались четверо, в задачу остальных входило отцепление орудий от упряжек и прицепление к ним, накатывание пушки после выстрела и заряжания, ну и прикрытие канониров, если противнику все-таки удавалось добраться до батарей, вот эту работу на ополченцев и переложили. Еще на ополчение возложили обеспечение порядка в ближнем тылу, охрану пленных, помощь работным ротам и их прикрытие.

Гораздо большей проблемой оказалась нехватка более-менее опытных офицеров даже для той пятой части ополчения, которую можно было задействовать в бою. Призыв на службу бояр и дворян в основном закрывал армейские потери в офицерах, в ополчении на командные должности назначали пожилых и даже увечных офицеров, вернувшихся из отставки, но все равно командирских кадров ополченцам не хватало. Вот я и принял участие в восполнении этой нехватки. Какое, говорите, участие? Да личное и непосредственное, какое же еще!

Пусть и числился я по Старшему Стремянному пехотному полку, пусть состоял в Военном отделе Палаты государева надзора, пусть никто из военных начальников в Усть-Невском моим командиром не был и быть не мог, но когда в ставке городового войска начали выгребать для перевода в строевые части и ополчение офицеров, без которых считали возможным обойтись, я обратился к майору Лахвостеву за разрешением отправиться на войну. Разговор у нас получился нелегким. Лахвостев упирал на царское поручение, я же пытался объяснить ему, что если отец и дядя отнесутся к моему неучастию в боевых действиях с пониманием, то уже у братьев и тем более в полку, по которому числюсь, я такого понимания никоим образом не встречу. Кончилось тем, что Семен Андреевич, крепко задумавшись и даже почесав совершенно по-простонародному затылок, ответственность за разрешение мне участвовать в войне на себя взял, напутствуя меня при этом такими словами: