Царская служба

— Что ж, Алексей Филиппович, так или иначе, чтобы поймать маньяка, нужно отстоять город, где мы его ищем. Отправляйтесь с Богом, сражайтесь храбро, вот только погибать я вам строжайшим образом запрещаю. Вы мне и здесь пригодитесь. Опять же, отвечать за вашу гибель перед государем мне тоже совсем не хочется.

Вот так я и стал старшим офицером четвертой стрелковой роты Усть-Невского ополчения. Командовал ротой капитан Палич, потерявший на Кавказе левую руку, еще двое вернувшихся на службу отставников — поручики Ломов и Новицкий — возглавляли полуроты, а взводами командовали старшины из самих ополченцев, офицеров на эти места уже не хватило. Конечно, с армейской точки зрения смотрелось полным маразмом, что формально второй человек в роте ходит в чине, аж на две ступеньки младше, чем те, чье место в ротной иерархии ниже, но… Во-первых, ставить меня на полуроту, когда я и взводом-то никогда не командовал, было бы маразмом еще большим. А тут как бы подразумевалось, что рядом с ротным командиром я хоть какой-то строевой премудрости нахватаюсь, и тогда меня можно будет поставить на нормальную командную должность, и даже не обязательно в этой роте. Ну и, во-вторых, обозвать даже такого неопытного и полубесполезного прапора как я ротным адъютантом, каковым фактически я и стал, выглядело бы уже неприличным — не положено на ротном уровне адъютантских должностей. Все это капитан Палич и объяснил нам с Ломовым и Новицким, чтобы ни у кого никаких ненужных мыслей по такому поводу не возникало.

Поручик Ломов был, как и я, бояричем, и службу свою отслужил уже три года тому назад. К своим двадцати семи годам он женился, жена родила ему двух дочек, и он только и мечтал вернуться домой, чтобы как следует потрудиться над рождением сына, а для скорейшего возвращения лично внести вклад в одоление супостата. Тридцатидвухлетний поручик Новицкий, из дворян, службу в свое время оставил по болезни — по какой именно, он не уточнял, а мы с Ломовым и не спрашивали.

Рота наша до положенной армейскими росписями численности не дотягивала не только по офицерам, но и по нижним чинам тоже — вместо ста двадцати строевых нижних чинов у нас таковых имелось лишь девяносто два. Около половины из них увлекались на досуге охотой и пришли в ополчение со своими ружьями, остальные в разное время служили в армии, стрелять из армейского оружия умели, и им выдали ружья из военных запасов. То есть рота наша только половиной своего состава могла действовать как нормальная армейская пехота, то есть огнем и штыком, потому, видимо, стрелковой и называлась. Зато у многих охотников имелись нарезные штуцеры, дальность стрельбы которых не особо превышала тот же показатель у армейских и охотничьих гладкостволок, но точность на этой дальности штуцеры показывали заметно более высокую. Для уравнения своих возможностей каждая полурота получила по взводу тех, у кого имелись штыки, и, так сказать, «чистых» стрелков.

Побывать в настоящем деле нам уже довелось. Как мне потом объяснил капитан Палич, мы участвовали в отражении неприятельского поиска, то есть, выражаясь словами из прошлой моей жизни, разведывательно-набеговой операции противника. Объяснение пришлось очень даже к месту, потому что мне лично мой первый бой показался каким-то непонятным сумбуром, не сказать бы грубее. Началось, впрочем, тихо и спокойно. Выслав вперед и оставив позади по десятку стрелков, мы медленно и осторожно продвигались по улочкам северной окраины Усть-Невского, время от времени высылая еще по пятерке стрелков проверять переулки. Застройка здесь сильно походила на деревенскую — такие же бревенчатые избы с сараями и огородами в обнесенных низкими заборами дворах, разве что была более плотной и упорядоченной, нежели в селах и деревнях. Чтобы мы не заблудились, нам придали проводника — десятника губной стражи, хорошо знавшего местность. Ступать мы старались тихо, но снег под ногами все-таки поскрипывал.

А потом началось… Пока мы добрались до цели нашего похода — стоявшей на самом краю города церкви — нас три раза обстреляли из переулков. Отвечая на каждый такой обстрел нестройными залпами наших стрелков и бросаясь в переулки, мы неизменно видели удирающего на санях противника, причем стрелять ему вслед было уже бесполезным — и умотать шведы успевали довольно далеко, и за очередным поворотом скрывались очень скоро. Нам такие нападения стоили двоих убитых и троих раненых, один из которых уже через несколько минут умер, шведы оставили в очередном переулке один-единственный труп, да пятна крови на снегу, говорившие о том, что кто-то из них еще и ранен. Такая же ружейная пальба время от времени слышалась справа и слева — надо полагать, те же сложности достались на долю и других наших отрядов, продвигавшихся по параллельным улицам.

Добравшись до церкви, мы встретили там еще две стрелковых роты ополченцев да эскадрон драгун. Прибытию походных кухонь и ополченцы, и армейцы искренне обрадовались, мои же ощущения оказались двойственными — радость от предстоящей горячей кормежки соседствовала с легкой печалью из-за того, что изобрести походную кухню и заработать на этом мне не суждено. Однако в данном случае горячий кулеш [1] уверенно заглушил сожаление о несостоявшемся прогрессорстве.

Пообщавшись с офицерами других рот и драгунского эскадрона, я узнал, что противником нашим сегодня были шведские стрелки, посаженные на сани. Численность их отцы-командиры оценить не смогли, видимо, из-за быстрого передвижения врага и скоротечности перестрелок. М-да, умно шведы воюют, ничего не скажешь… Целью их, как я понял, была разведка, но успели они и подгадить — подожгли несколько домов, тушить которые осталась еще одна рота ополченцев, да бросили по паре-тройке убитых собак в три колодца.

Потихоньку стало темнеть, по прежде чем наши командиры распорядились насчет ночлега, ополченцам пришлось копать на местном кладбище два десятка могил, и, к сожалению, не только для наших погибших. Было найдено одиннадцать убитых шведами местных жителей, в том числе священник той самой церкви и его жена. Губные стражники, служившие нам и нашим товарищам проводниками, рассказали, что, по словам местных, еще трех девушек шведы увезли с собой. Да уж, война это война, и всякой мерзости на ней хватает. Похороны отложили на утро, чтобы успели привезти священника откуда-то еще, и все было как положено, а нас разместили в домах, большая часть которых стояла пустая, но в некоторых еще оставались их жители.

Утро началось печально — с похорон. Все прошло честь по чести, батюшка провел службу с душой, а в краткой проповеди умудрился соединить напоминание о христианском милосердии к пленным врагам с твердой уверенностью в том, что нашими руками Господь сурово и справедливо покарает убийц, насильников и поджигателей. Дальше нас накормили горячим, на этот раз густыми наваристыми щами, и отправили в путь.

Картина, открывшаяся нам после двухчасового марша, смотрелась прямо-таки эпически. Насколько хватало обзора, везде кипела работа — жгли костры, чтобы как-то прогреть мерзлую землю, долбили ее ломами и пешнями, [2] копали, носили и укладывали. Будущие редуты, [3] реданы [4] и люнеты [5] уже не только угадывались, но и приобретали близкий к готовому вид. Остаток дня и весь следующий день наша рота под мудрым руководством поручика-сапера провела за строительством укреплений — пускать шведов в город никто не хотел.

На этот раз ночевать пришлось в палатках, причем две ночи подряд, зато горячую пищу мы получали трижды в сутки. Уж не знаю, это ли стало причиной тому, что никто не простудился, или общий настрой, но характерного кашля я за все время, что мы провели в поле, так ни разу и не услышал, да и сам тоже не кхекал…

[1] Кулеш — очень густой суп (или жидковатая каша) из пшена, сала, лука и зелени

[2] Пешня — своего рода заменитель лома, деревянный кол с острым и массивным железным наконечником

[3] Редут — насыпное земляное укрепление, приспособленное к круговой обороне

[4] Редан — насыпное земляное укрепление в виде угла, обращенного вершиной к противнику

[5] Люнет — насыпное земляное укрепление, аналогичное редану, но с дополнительными фланговыми фасами

Глава 14. Перед битвой

«Ты, двуногий, что себе позволяешь?! Ты кто вообще такой, чтобы так со мной?!!» — читалось в огромных зеленых глазищах здоровенного мохнатого кота народной серо-полосатой расцветки, которого я согнал с лавки. Ну как согнал — вообще-то, я его аккуратно подвинул, чтобы сесть самому, но кот посчитал такое обращение с собой недопустимо непочтительным и место, на которое я его определил, с явным недовольством покинул, спрыгнув на пол. Отойдя чуть подальше, он выразительно на меня поглядел (как именно — смотри выше) и огласил горницу громким возмущенным мявом, заставившим других котов и кошек, коих в избе оказалось неожиданно много, сорваться с насиженных мест и искать себе укрытия. Ого, а зверь тут в авторитете! А я, понимаешь, урон наношу его престижу…

— Цыц, Васька, язвить твою! — прикрикнул на кота хозяин дома — низенький жилистый дедок с белоснежной бородой, которого все здесь звали Кошкиным Дедом. — Чего разорался-то? Его благородие к тебе по-доброму, подвинул, да не согнал, а ты, ишь, обиделся, скотинка грешная!

Как ни странно, укор подействовал. Котяра заткнулся, внимательно меня оглядел, и одним прыжком снова оказался на лавке, как раз на том самом месте, куда я его не так давно передвинул, тут же усевшись в позу кошки-копилки. Даже погладить себя разрешил, пусть и помотал туда-сюда хвостом — ругался, не иначе.

— Так-то он у меня с пониманием, — вступился Кошкин Дед за своего подопечного. — Я, вон, как соседских котеек к себе забрал, Васька их и не гоняет вовсе, а раньше-то, бывало, драл, только шерсть клочьями летела.

— А забрал почему? — да, когда-то я стеснялся тыкать губному приставу Шаболдину, а сейчас легко и непринужденно говорю на ты с этим благообразным старцем, да еще имеющим власть над таким серьезным зверюгой. Впрочем, Шаболдин на государевой службе состоит и тогда состоял, а Кошкин Дед — простой мещанин.