Цена металла

— Почему?

— Потому что ты не носишь бронежилет. Ты носишь чужие крики. Их не снимешь, когда заходишь в дом.

Она опустила взгляд.

— Иногда мне кажется, что внутри меня лежат все те, кого я не спасла. Я не чувствую себя живой, я чувствую себя местом хранения последнего выдоха.

Он потянулся и взял её за ладонь. Почти случайно. Но не отпустил.

— А я тебя чувствую. Здесь. Сейчас. Живой.

Она не отняла руку.

— Это не то, чего я боялась, — прошептала она.

— А чего?

Она посмотрела на него — и не ответила. Потому что страх давно был заменён другим.

Тихим согласием. Глубже, чем поцелуй. Надежнее, чем клятва.

Ночь спускалась. Лёгкая. Без холода. И без тревоги. Они не уходили. Потому что впервые не нужно было идти куда-то, чтобы быть собой.

Когда темнота перестала быть границей, а стала покровом, Люк и Серафина уже не разделяли, где заканчивается вечер и начинается ночь. Где их тени — а где уже одна тень на двоих.

Они всё ещё сидели у воды. Но ближе. Не по сантиметру. А по дыханию. Он повернулся к ней. Медленно. Без жеста. Без решимости. Только с тем внутренним тяготением, которое возникает между людьми, пережившими обрушение мира.

— Я не умею говорить о таких вещах, — произнёс он.

Она не дала ему продолжить.

— И не надо. Я не хочу речи. Я хочу быть. С тобой. Без смысла. Без миссии.

Он протянул руку. Она положила свою. Их пальцы сплелись. Они не целовались. Они не срывали с себя одежду. Они сидели — потом легли, прямо на землю, на остывшую пыль. Смотрели в небо. Иногда — в глаза. Иногда — просто в сторону. Но всегда — вместе.

Он провёл пальцами по её волосам. Она — по его шраму на ключице. Он ничего не спросил. Она — ничего не объяснила. Потому что в эту ночь всё, что было раньше, не требовало защиты.

Где-то вдали прозвучал лай. Кто-то бросил ведро. Кто-то, быть может, ждал их возвращения.

Но они не шли. Они позволили себе быть. Впервые — не для других. Впервые — без оправдания.

И когда рассвело — небо не стало ярким. Оно стало тёплым. А вода всё так же текла. Но теперь — через их тишину.

Отец Гатти вошёл в церковь ещё затемно, когда рассвет только-только начинал пробиваться через узкие, давно немытые окна. Старый деревянный пол под его шагами скрипел — не громко, не резко, а осторожно, словно подсказывая, что слишком резкий звук может разбудить не прихожан, а память. Он не зажигал свечей. Не открывал молитвенника. Он просто встал перед алтарём и закрыл глаза.

Пахло холодом, воском и пылью. Пахло временем.

Гатти стоял так несколько минут. Руки сложены вместе — не как при молитве, а как при прощании. Потом, медленно, опустился на колени. Не для покаяния. Так было легче говорить с Ним — тем, кто всегда молчал, но кого он так долго просил услышать. И произнёс молитву:

— Господи…

Я никогда не просил тебя о победе.

Никогда не молился о славе или правоте.

Я просил тебя только о том, чтобы кто-то из нас остался человеком.

Хоть кто-то.

Хоть один.

Ты видел: они стреляли, убивали, умирали.

И те, кто стоял со мной, делали это тоже.

Потому что нельзя быть чистым в грязной воде.

Но теперь мы стоим среди руин, и не знаем, как жить дальше.

Не знаем, как прощать. И можно ли простить вообще.

Господи… Если ты всё ещё здесь — если ты всё ещё слушаешь —

Помоги нам не носить смерть дальше.

Помоги нам не ненавидеть тех, кто выжил.

Дай нам силу вспомнить, но не убить.

Дай нам мудрость понять, но не осудить навечно.

И пусть наши дети больше никогда не учатся жить, глядя через прицел.

Пусть они не узнают запах пороха раньше, чем запах хлеба.

Пусть их глаза видят не солдат, а людей.

Пусть их руки строят дома, а не могилы.

И если ты можешь, если это тебе подвластно…

Прости нас.

Не за то, что мы сделали.

А за то, что мы могли, но так и не сумели сделать вовремя.

Прости нас за тишину, когда надо было кричать.

За крики, когда надо было молчать.

И если ты ещё не оставил нас совсем,

Пусть твоя тишина станет для нас ответом,

Что жизнь — это то, что должно продолжаться,

Даже если нет прощения.

Даже если нет спасения.

Просто, потому что иначе — зачем всё это было?

Голос стих. Гатти остался стоять на коленях, не ждал знака, не ждал ответа. Он знал: небо не говорит в ответ на молитвы. Оно просто слушает. Этого было достаточно.

А за окном поднимался рассвет, и первый луч солнца лёг на алтарь.

И Гатти открыл глаза. Не с надеждой. Но с верой.

В то, что однажды эта страна снова вспомнит, что жить без страха — это не чудо. Это выбор.