Цена металла

— В истории это редкость.

— В правде — необходимость.

— Вы оставите пустое место.

— Лучше пустое место, чем новая тень с орденом и званием полковника французской армии.

Посол вышел, не оборачиваясь. Люк остался. За спиной — карта. Перед ним — улица. Он знал, что с этого дня его больше не будут звать на совещания. И именно поэтому — теперь он мог говорить от себя.

Вечером Люк вернулся не в штаб и не к себе, а туда, где началась первая зачистка — на перекрёсток Республики и Университетской. Там всё ещё пахло пеплом. Даже после дождя. Там стояла лавка, в которой Серафина организовала раздачу перевязочных материалов. Теперь — стол, термос, несколько ящиков с рисом.

Она увидела его сразу. Поднялась с ящика.

— Сказал нет? — тихо.

Он кивнул.

— Они предложили кресло.

— А ты выбрал ноги?

— Я выбрал не быть поводом для новых лозунгов.

Она кивнула.

— Я рада.

— Почему?

— Потому что иначе мне пришлось бы тебя лечить после покушения. Или забыть, как тебя зовут.

Рядом сидел Антонио Гатти. В руках — старый молитвенник. Он не вмешивался, пока Люк не сел рядом.

— Они удивились?

— Сильно.

— Значит, ты их впервые разочаровал. Молодец.

— Я не хотел конфликта.

— Отказ — это и есть самый вежливый конфликт.

Он посмотрел в сторону городской стены. Там уже появилось новое граффити: цветок, нарисованный поверх старого герба. Без подписи.

— Им нужна фигура, — сказал Люк.

— А им нужно пространство. Чтобы без фигур. Чтобы не бояться, что их завтра снова вырежут из контуров.

Гатти положил ладонь на колено.

— Ты знаешь, Люк... Власть — это не стул. Это способность не сесть на него, когда все вокруг тебе его пододвигают.

— Это гордость?

— Нет. Это ответственность. Чтобы не забрать воздух у тех, кто ещё учится дышать.

Они сидели долго. Говорили мало. Люди проходили мимо. Кто-то махал рукой. Кто-то останавливался на секунду.

Позже вечером, когда на город снова опустилась тишина без обстрелов, Гатти записал в дневник: «Он мог стать героем. Он мог стать тем, кого рисуют на новых купюрах. Он выбрал быть человеком. И, возможно, именно поэтому — его имя останется не в гимне, а в разговорах у костров. Там, где помнят тех, кто не захотел больше приказывать.»

Комната была полна не людей — присутствий. Каждый из собравшихся нес за собой тень. Кто-то — от Мбуту. Кто-то — от генерала. Кто-то — от братской могилы, которую сам же и засыпал. Но сегодня они сидели за одним столом. Потому что не было другого.

Люк Дюпон занял место у окна. Не в центре. Он был координатор — не председатель. Это было принципиально. Он следил за дыханием зала, а не за повесткой.

Рядом с ним — Жоэль Макаса. Молчал. Но лицо было напряжено. В нём не было восторга. Только понимание: если он не сядет за этот стол — за него сядет кто-то другой.

Первым выступил старший из выживших министров времён Мбуту — Мартен Туама, бывший министр финансов. Без следов богатства, но с речевыми интонациями чиновника, не забывшего, как звучит контроль.

— Мы понимаем, — сказал он, — что страна требует административной дееспособности. Мы не претендуем на власть. Мы готовы передать опыт, если нас не вычёркивают.

— Вас уже не боятся, — ответил Жоэль. — Но ещё не простили.

— Простить — не значит забыть, — сказал Туама.

От блока прежнего аппарата генерала выступил Этьен Кобина, бывший региональный администратор Восточного округа. Говорил коротко, по-французски, с лёгким акцентом.

— Я не участвовал в репрессиях, — сказал он. — Моя зона держалась без палачей. Люди знают. Я остался, потому что был нужен. Сегодня — тоже.

Дюпон кивнул. Он помнил имя Кобины — тот не подписывал приказы о зачистке, а его личный склад был взят без боя.

— Мы не отрицаем прошлое, — сказал Люк. — Но не будем повторять ошибку генерала — отменять государство ради идеологии.

Затем заговорил Жоэль.

— Я знаю, что вы ждёте, что я буду кричать. Что я напомню — кто из вас прятался, а кто молчал, когда стреляли в нас. Но я не для этого здесь. Я здесь, потому что лучше я скажу “да” здесь, чем мои дети — “нет” через десять лет, с оружием в руках.

Он прошёлся взглядом по лицам.

— Мы — народ. Мы победили. Но не умеем управлять. Мы должны учиться. Быстро. С болью. Вместе. Вы — опыт. Мы — пульс. Если одно откажется от другого — страна снова разорвётся.

Он замолчал. Сел. Больше не говорил.

Люк разложил перед собой лист. На нём — 12 фамилий. Ни одной новой. Все — знакомы. Компромиссные. Неидеальные. Но — непорочные в контексте режима.

— Состав временного правительства фиксируется. От каждого сектора — по одному. Решения — консенсусные. Срок — шесть месяцев. Координация — на мне.
– Он смотрел не на документ, а в лица. — Мы все здесь не потому, что правы. А потому, что выжили. И хотим, чтобы кто-то выжил после нас.

Жоэль молча кивнул.

Кобина кивнул.

Серафина не кивнула. Она просто — не вышла из комнаты. И это было согласие.

Зал заседаний не был новым — в нём до войны утверждали экспортные квоты на марганец. Теперь в нём решали вопрос, который не укладывался в протокол: а что дальше?

Все понимали, что временное правительство — не власть, а пауза. Оно не могло решать судьбы страны дольше шести месяцев. Нужен был выбор — не между людьми, а между возвратом к старому и попыткой настоящего будущего.

— Народ не ждёт реформ, — говорил Кобина. — Народ ждёт ответа: кто теперь главный?

— Никто, — ответил Жоэль. — И это правильно. Пока.

— Но долго так не продлится, — сказал Туама. — Страна не может жить без центра.

— Может, — вмешалась Серафина. — Если этот центр — не флаг, а порядок.

Люк слушал молча. Он знал: пора называть имена.

— Мы проведём выборы, — сказал он. — Свободные. Под наблюдением. С технической поддержкой. За три месяца — регистрация. Через шесть — голосование. Победит не тот, кто понравится Франции. И не тот, кто нравился генералу. А тот, кому поверят, что не повторит ни первого, ни второго.

Когда начался список претендентов, звучали имена осторожно.

— Туама?

— Старый. Не пойдёт. И не надо.

— Кобина?

— Слишком ассоциирован.

— А Жоэль?

Молчание. Жоэль поднял глаза.

— Я не подавал кандидатуру.

— Но ты единственный, кого слушают в деревне и в столице, — сказал один из старых администраторов. — И ты не запятнан.

— Пока, — тихо ответил он.

— Тебе верят. Даже если ты сам ещё не решил, веришь ли себе.

В комнате повисло напряжение. Никто не хлопал. Никто не возражал. Это не было выдвижением. Это было признание возможности. Жоэль смотрел в стол.