Ценный подарок (сборник)

Настала тишина. Потом вице-адмиральша, сделав вид, что ничего не произошло, улыбнулась той прекрасной улыбкой, которая была у нее и тридцать пять лет назад, и сказала глубоким контральто:

— Дорогой Марк Сергеевич, я и все остальные дамы, мы очень просим вас исполнить что-нибудь такое фронтовое, может быть, вы сыграете и споете нам старые песни.

Усталый композитор, вздрогнув, как боевой конь при звуках трубы, встал и распрямился.

Он сел за рояль и начал петь «композиторским» голосом песни, сложенные, когда он был еще старшиной второй статьи в военно-морском ансамбле. Он играл, пел и не видел, как плакали все дамы энского военно-морского соединения.

Плакала величественная вице-адмиральша. Забыв, что она «первая леди», Генриетта Максимовна роняла крупные жемчужные слезы, вспоминая, как она, тоненькая связистка, была без памяти влюблена в маленького, остроносого каплейта, командира подводной «щуки», как эта «щука», уйдя на поиск крейсера противника, пропала без вести, и все считали экипаж погибшим, как в один, самый прекрасный день ее жизни «щука» возвратилась к родному пирсу и девчонка Геня, не стесняясь присутствующих, упала на грудь маленькому каплейту.

Тоненькими ручейками лились слезы по лицу Анны Александровны, жены грузного каперанга. Отчетливо предстал перед ней госпиталь, куда привезли очень большого, ужасающе худого каплейта с поражением обоих глаз. Две недели не отходила от него медсестра Нюра, и лишь только он стал видеть, первые слова его были: «Я не знал, что ты такая красивая».

Беззвучно плакала Нина Андреевна, жена усталого кавторанга, вспоминая, каким веселым и удалым был ее будущий муж. За компанию со всеми плакала жена каплейта Зиночка, и губы ее при этом сохраняли веселое выражение. Стыдясь своих слез, украдкой плакал член Союза композиторов Марк Унисон. Железное спокойствие сохранял только поэт Пожарский, думая, какую бы неожиданную рифму подобрать к слову «моряк».

Ночью, вкусно прихлебывая черный, как деготь, чай, Святослав Игоревич сказал:

— Поздравляю, Марк. Ты знаешь, я честолюбив, но не завистлив. Поздравляю, сегодня ты был триумфатором.

— Какой там триумфатор, просто старик, — проглотил Унисон таблетку от сердца.

— Не скромничай! Эти женщины…

— Женщины всегда остаются женщинами, — улыбнулся композитор такой застенчивой и нежной улыбкой, которую знала только его жена Фея Мироновна, не имевшая никакого отношения к военно-морской службе.

Юбилей

* * *

— Алло!.. Алло!.. Вы меня слышите? — кричит в телефон Круговертов.

— Пека… Очень плохо слышу. Погоди, я возьму другую трубку… Алло!.. Ал-ло!.. Теперь хорошо.

— Добрый вечер, Туся.

— Добрый. Впрочем, не знаю, стоит ли с тобой здороваться. Почему ты не пришел на юбилей нашего выпуска? Двадцать пять лет прошло.

— Не мог, очередное ненужное заседание, а отвертеться не удалось. А у вас интересно было?

— Как тебе сказать, и радостно и грустно.

— Почему грустно?

— «Время гонит лошадей». Нам всем уже за сорок. Пока еще сохраняем человеческий вид. А вот Лена Костричкина сдала так, что смотреть на нее больно. Помнишь, какая у нее фигурка была, все ждали, что Ленка знаменитой гимнасткой станет, а теперь ты бы ее не узнал, все женские формы потеряла, кажется старухой и одета как-то по-старушечьи. Жалко! Но другие девочки — молодцом, приятно выглядят.

— Много вас, ветеранов, было?

— Девчонок — шестнадцать, мальчиков — восемь. Дантес явился, по-прежнему красивый, но толстый и лицо наглое. Увидел меня, полез целоваться, я его быстренько отшила, он говорит: «Я по-товарищески». Знаем мы, как по-товарищески, уже в восьмом классе девчонок тискал. Рассказывал, что во время войны был в какой-то секретной части, где опасно, а орденов не дают. Сейчас служит администратором в Новом театре, хвастает, что к ним публика валом валит, а ему приходится от контрамарочников оборону держать.

— Тип он, этот Дантес.

— Конечно, тип. Слушай дальше: Витя Малышев был. Он сейчас капитан сухогруза, где-то на Камчатке. Специально отпуск взял, чтобы к нам на юбилей приехать. Не то что другие личности, которые предпочли на заседаниях преть. Ляля Мишутина — врач-эпидемиолог, Тося Козлова — директор швейной фабрики, Костя Башмаков — единственный из нашего класса рабочий класс, токарь, его часто по телевизору показывают. Да, знаешь, еще кто был, Сеня Фурман.

— Сенька, дружок мой!

— Семен Семенович Фурман — академик, у него две Звезды, только он их не носит. Мой Белозерский острит, что Семену Семеновичу это не нужно, он сам звезда первой величины.

— Сенька Фурман! Какой же он сейчас?

— Такой же, как был, только на голове ноль растительности. Директор его в президиум затащить хотел, а он ни в какую: «Дайте мне хоть один день человеком, а не академиком побыть», и уселся с нами в последнем ряду.

— Ну, а народный наш был?

— Прислал телеграмму из Чехословакии такого содержания: «Утонул в гастролях. Поздравляю. Прошу навечно считать меня учеником десятого „а“ класса двести семьдесят третьей. Борис».

— Веселый был, — вздохнул Круговертов, — хорошо, чтобы у него веселья на всю жизнь хватило, это ведь быстро сгорающий материал. Давай, Туся, рассказывай по порядку, как вы праздновали.

— Сначала торжественное заседание было. У нас ведь всюду без этого обойтись не могут, как, говорят, в старое время без молебна. Сенька первый не выдержал, встал, подмигнул — и мы за ним стройными рядами.

Пришли в наш бывший класс, подали руку скелету, вот кто не постарел нисколечко, расселись по партам, где кто когда-то сидел. Дантес — на первой, академик — на последней. Тося Козлова рядом с Костей Башмаковым у окна. Знаешь, Пека, я животное не чувствительное, но и у меня чуть слезу не выбило. Сидим молча, вдруг неизвестно откуда взялось вино и пирожные, это, конечно, мальчишки расстарались. Витя Скосырев, он сейчас директором завода, сказал:

— Выпьемте, ребята, за тех, кого больше нет с нами, им мы обязаны тем, что мы живы.

Все встали, выпили молча, девчонки расплакались.

Затем мы выпили за наставников наших, за мужей и жен и за самих себя. Тут мы развеселились, перебивая друг друга, вспоминали смешные истории из школьной жизни, пели старые песни, которые теперь не поют, танцевали старые танцы, над которыми теперь смеется молодежь.

Засиделись далеко за полночь, пока сторожиха, такая же сердитая, как наша Федосия, не выгнала нас.