Цесаревич и балерина: роман

Пробили настенные часы. Император отошел от окна и, грузно скрипя сапогами, несколько раз прошелся по кабинету, прежде чем сесть за стол, заваленный бумагами. Государь любил эти ранние часы. Можно не спеша вникнуть в смысл каждого документа, неторопливо обдумать написанное. Неспешно надев очки, император склонился над столом. Явившийся с утренним докладом генерал-адъютант сообщил, что министр двора Воронцов-Дашков ждет аудиенции.

– Проси.

Министр двора начал с того, что напомнил о предстоящей днями в Мариинском театре генеральной репетиции «Талисмана». Не поднимая головы от бумаг, государь буркнул что-то неопределенное и неожиданно спросил:

– Вы не помните фамилию балетного артиста? Уже довольно почтенного возраста. Мазурку танцует.

– Кшесинский… Феликс Иванович.

Император поднял голову и обрадованно кивнул.

Часть первая

Я люблю балет за его постоянство. Возникают новые государства, врываются на сцену люди, нарождаются новые факты, изменяется целый строй жизни, наука и искусство с тревожным вниманием следят за этими явлениями, дополняющими и отчасти изменяющими их содержание – один балет с истинно трогательным постоянством продолжает возглашать «Vive Henri V!»

М. Салтыков-Щедрин

Глава первая

Чугунная плита с двуглавым орлом. Императорская школа танца. Даже по отдельным буквам на плите можно догадаться, что сие воздушное здание с изящными полуколоннами принадлежит танцу, словно застывшему на какой-то миг в камне… У подъезда – пара низкорослых лошаденок, запряженных в театральный фургон. Лошади с печальной покорностью мокнут под сырым снегом, нервно вздрагивая и недовольно мотая головой. Хотя пушки Петропавловской крепости и оповестили, что в столице Российской империи наступил полдень, на Театральной улице сумрачно. От порывистого ветра трепещут языки голубоватого пламени газовых фонарей, не погашенные с утра. Театральная улица словно вымерла и вовсе стала бы похожей на какую-нибудь величественную декорацию, если бы время от времени не проезжали сани и не пробегал бы редкий прохожий, пряча лицо от знобкой мороси. Некий господин с елкой в руках важно толковал гимназисту про юлианский календарь. Близился новый, 1889 год…

Тяжелая дубовая дверь Императорской школы словно нехотя приоткрылась, и на верхней площадке показался швейцар Гурьян. Кутаясь в длиннополую ливрею с вышитыми золотом двуглавыми орлами, швейцар широко распахнул двери и, поглаживая пышные усы, с улыбкой изобразил нечто похожее на балетное антраша. Будто из-под рукава его крылатки, разом и с великим шумом выпорхнули воспитанники младших классов, и преобразилась пустынная улица, наполняясь звонкими голосами и смехом. Вскоре по ступенькам сбежала чрезвычайно озабоченная классная дама и сразу принялась считать детей по головам. Не дай бог, кого-то недосчитается, ведь нынче генеральная репетиция «Талисмана», и если что не так, то Мариус Иванович Петипа могут и канделябром запустить. Бывало такое. Наконец ей, не без помощи Гурьяна, удалось этих «ангелочков» кое-как угомонить, и, успокоившись, классная дама неловко впрыгнула в темень почтенного рыдвана. В «Ноев ковчег», как называли воспитанники свой школьный фургон. Извозчик перекинулся привычной шуткой со швейцаром и дернул вожжи. Словно два маленьких сугроба, качнулись театральные лошадки и привычно поволокли сани до Мариинского театра. Гурьян любил и жалел воспитанников. Всегда долгим взглядом провожал повозку, топтался на крыльце с витыми чугунными столбцами, поддерживающими ажурный козырек, до тех пор, пока колымага не повернет за здание дирекции императорских театров. Тяжело вздыхая, мелко крестил опустевшую улицу… Показался знакомый актер из Александринки. На вторые сюжеты. Как всегда, что-то бормотал. Улыбался самому себе. А что у него в руках? Зеленая махонькая елочка. Неужели еще один год прошел?

…Прежде чем грузно опуститься в потертое служебное кресло, Гурьян шумно и долго отряхивался в полутемном вестибюле. Вскоре воцарилась привычная тишина. Казалось, время и вовсе остановилось. Поблескивающие в темном углу напольные часы были как будто без стрелок. При этом механизм привычно трудился и глухо и сдавленно бил положенный час. Низкий звук еще долго парил под сводами вестибюля. Хоть и гласила школьная легенда, что часы были подарены чуть ли не императором Александром Первым, ходили точно.

Гурьяна клонило ко сну. Пару раз, дернув головой, он открывал ненадолго глаза, но вскоре бессильно уронил голову и захрапел. Казалось, только этого и ждала кошка. Легко и неслышно вспрыгнув Гурьяну на колени, зарылась в тяжелые складки ливреи. Напольные часы тоже, как бы превозмогая сон, сдавленно заскрежетали. Послышались низкие звуки боя умного механизма.

Шумно хлопнула парадная дверь. Повеяло холодом, запахом сырого снега, прелой соломы, свежего навоза и другими едва уловимыми запахами городской зимы. В темени вестибюля показалась долговязая тощая фигура старика с непокрытой головой. Длинные пряди неопрятных седых косм, путаясь, спадали на плечи. Одежда промокла. Длинный хрящеватый нос на узком и изможденном лице делал его похожим на охотничью собаку. Особенно когда, словно замирая, он внимательно рассматривал собеседника умными колючими глазами из-под кустистых бровей. Так сейчас он смотрел на черную кошку, которая чинно и важно перешла дорогу чудаковатому старику.

– Христиан Петрович! Она не вся черная. Лапки белые, – рассмеялся швейцар, но Христиану Петровичу Иогансону не сдвинуться с места до тех пор, пока Гурьян, добродушно улыбаясь, дважды косолапыми шагами не пересечет магическую черту. Только после этого маэстро, размахивая крылаткой, рванулся к раздевалке, где его одежду, как музейную редкость, бережно приняла гардеробщица из бывших балерин. Отслужив свой срок, на пенсионе едва не умерла с тоски без балета, пока не пристроилась в школу гардеробщицей. А была в театре на хорошем счету, в старших классах училась у Христиана Петровича. Столько лет минуло, а страх перед учителем не прошел. Иногда гардеробщица плачет втихомолку. Жалеет себя. Свою короткую мотыльковую жизнь… Во сне она часто танцует.

Патриарх российского балета Христиан Петрович Иогансон недовольно взглянул в тусклое трюмо. Провел небрежно ладонью по своим космам, плохо гнущимися пальцами пристроил обшарпанный футляр со скрипкой куда-то себе под мышку и, словно мальчишка, почти взбежал наверх, как привык это делать, будучи молодым педагогом, когда добрая половина воспитанниц томно вздыхала по нему…

Варвара Ивановна Лихошерстова – главная инспектриса Императорской школы танца, проходя овальным залом, где в золоченых тяжелых рамах красовались российские императоры, каждый раз ненадолго задерживалась, отражаясь в монархических стеклах. Придирчиво оглядывая свою прямую и плоскую фигуру, затянутую во все черное, обычно оставалась собой довольна. Но нынче, пожалуй, прическа не совсем удалась. Поправив волосы, инспектриса, сделав привычно каменное лицо и позвякивая связкой ключей, шагами командора ступает по рассохшемуся паркету. Вся школа хорошо знает эту поступь строгой надзирательницы и разбегается врассыпную, чтобы не попасть ей на глаза. А вот и первая жертва.

– Кшесинская! – гулко разнеслось по коридору. Пока ученица приближалась к инспектрисе, та смотрела на нее желтоватыми немигающими глазами. – Почему вы не на репетиции? Вам выписана репетиция в театре.

– Я там занята в последнем акте. Зачем мне терять время, – спокойно проговорила воспитанница. – Лучше, если я его потрачу на урок.

– Тогда объясните мне, раз вы такая разумная, отчего вы не посещаете другие уроки?

– К примеру?

– Мне доложили, что вы совсем забросили Закон Божий. Перестали посещать школьную церковь. Объяснитесь.

– Я полька. Вся моя семья исповедует римско-католическую веру.

– Неправда. Вы еще совсем недавно исправно посещали православный приход.

– Я не посещаю после того, как была на конфирмации.

– И сразу в одночасье решили стать католичкой?

– Это мое право.

– Я его не отнимаю, но тогда снимите нательный православный крест.

– Это католический крест, – удивленно проговорила Матильда.

Лихошерстова была смущена. Без очков она плохо видела, но надевать их не решалась – стоило ли давать воспитанникам лишний повод для мерзких насмешек.

– Скромнее надо быть, – обиженно проговорила инспектриса. – Так в школу не ходят, от вас за версту отдает французскими духами. В каких-то клетчатых чулках, шнурованных ботинках! И со лба эти кудельки немедленно убрать. Волосы должны быть гладко зачесаны, лоб открыт. Как у всех девочек!

Постояв некоторое время в тягостном молчании, Матильда, не выдержав, двинулась вперед.

– Кшесинская, – процедила сквозь зубы Лихошерстова, – вы находитесь в стенах школы, и воспитанницам следует делать книксен. И православным, и католичкам.