Цесаревич и балерина: роман

– Придется.

Бедная Настя, слушая перебранку, невольно улыбнулась: ее партнер в кулисах дремал, завернувшись в плащ. Привыкший к такого рода стариковским баталиям, словно окопный солдат, прикорнул воробьиным сном.

Платон Карсавин осторожно поглядывал в темноту зала, где сидела его жена с пятилетней дочкой. Девочке очень хотелось посмотреть балетные номера, но вместо этого – один шум да крик.

В конце концов Иогансон сдался. Просмотрев все концертные номера, он совершенно неожиданно вернулся к злосчастному волчку. Упрямый старец принялся утверждать, что жизнь человеческая схожа с игрушечным волчком: один и тот же круг вращательных движений, имеющих одинаковое количество энергии в начале и конце. Вокруг раздался осторожный смех. Восприняли как очередную экстравагантную шутку или, того хуже, как бред выжившего из ума старика. Иогансона это вконец разозлило, и он затопал ногами, доказывая, что, не меняя движений, стоя на одной ноге, представит целую жизнь человеческую.

– На одной балалаечной струне симфонию не сыграешь. Как это можно на одной ноге? – пожал плечами Платон Карсавин.

– Так же, как на двух. Был бы дар Божий! Безобразный Паганини на одной струне чудеса творил! Я, конечно, не Паганини, а всего лишь старый пердун…

Кое-кто захихикал, но Иогансон, видимо, не имел в виду ничего непристойного, употребляя это русское слово. Маэстро занял исходную позицию и начал медленно и неуверенно вращаться… Дальше случилось необъяснимое: отчетливо были видны первые шаги младенца, буйная младость… Особенно выразительны получились у Иогансона предсмертные круги испускавшего дух волчка. Казалось, и вправду умер человек-волчок. Какое-то время все находились под гипнозом танца, а потом дружно захлопали. Кое у кого на глазах появились счастливые слезы… Иогансон, подхватив скрипку, собирался с горделиво поднятой головой покинуть школьный театр, когда за своей спиной услышал жалобный голос Насти:

– Христиан Иванович, так какое мне движение делать? Эшаппе или шанжман?

– Разве я тебе не говорил?

Иогансон присел на кончик стула. Воцарилась вселенская тоска. «Жизель» обглоданной костью застряла у всех в горле. Что ни концерт, то «Жизель». Казалось, движения и музыка были сочинены еще до сотворения мира. К тому же Настенька «перестояла» на сцене. Была маловыразительна и скучна. Но понемногу оживлялись мышцы, набирали силу… Душа теснилась, искала выхода, выплескиваясь в высоких, зависающих в воздухе прыжках.

И вот тут, откуда ни возьмись, появилась черная кошка. Осторожно прошлась по сцене, застыла как раз посередке, вызвав веселое оживление. Настенька, подобно кошке, тоже испуганно замерла в ожидании.

– Что стряслось? – нетерпеливо выкрикнул Платон Карсавин из зала. – Настенька… ты что стоишь, будто аршин проглотила! Ждешь, чтоб я первый перешел дорогу после твоей кошки?

– Если бы она была не такая черная, – прошептала Настя.

– У ней лапки белые, – подбадривал кто-то из зала.

– Трусиха несчастная! – тоном трагического актера изрек из зала Иогансон, но на сцену не поднялся. Кошка шмыгнула за кулисы, оберегая авторитет маэстро. – Продолжайте! Кстати, ныне помянутая Андреянова не остановила танец, даже когда ей с галерки на сцену бросили дохлую кошку. Прямо под ноги. Андреянова, как ни в чем не бывало, продолжала танцевать. Заканчивала свою вариацию уже под сплошные овации. Оркестра слышно не было. На руках несли из театра… А ты, словно темная деревенская старуха… Приметам веришь! И вот что, Настенька, когда ты из арабеска выходишь на турнан, не забывай – пальцы тут высокие… Правда, черных кошек я и сам смертельно боюсь, – неожиданно по-детски улыбнулся Иогансон.

Настя весело рассмеялась и, нечаянно обернувшись на своего мрачноватого партнера, даже несколько испугалась его откровенно влюбленных глаз… Если бы ее педагог Платон Карсавин сейчас их видел! Непременно бы попросил Настеньку запомнить это состояние. Во время мучительных репетиций Карсавин постоянно просил, чтобы Жизель, глядя на графа, стояла, будто пораженная молнией… Она так и стояла сейчас. В тени пыльных кулис школьного театра…

Известно: все на свете движется любовью. А в Императорской школе танца делалось все, чтобы доказать обратное. Все на свете движется только трудом и прилежанием! Классные дамы во главе с вездесущей Лихошерстовой денно и нощно следили, чтобы между воспитанниками и воспитанницами не было никаких «амуров». Не дай бог обменяться записочкой или улыбкой! Нужно было много хитростей и уловок, чтобы послать любовную корреспонденцию или букетик гвоздик, а в праздники и пасхальное яичко. Была изобретена даже хитроумная система. Вдоль окон репетиционного зала тянулся внутренний балкон, через который можно пройти на половину мальчиков. По обшарпанной лестнице – в переднюю. Это надо было делать только утром, когда ведущая наверх лестница была пуста. Опасное путешествие старшеклассники поручали своим подопечным из младших классов, и те, рискуя, несли амурные признания. Каким-то чудом минуя надзирательниц.

Во время урока танцев и репетиций со всех сторон следили классные дамы. Малейшее фривольное движение или кокетливая улыбка выжигались каленым железом. Даже в глаза смотреть во время танца запрещалось дольше положенного сюжетом.

Все воспитанники находились на казенном иждивении, и жизнь их была строго размеренной. После удара в колокол вели на обед. Идти – обязательно парами. Перед тем как сесть за стол, всех считали по головам. Согласно школьной легенде, это стало обязательным из-за «безумной Анны»…

…Много лет назад из школы была похищена воспитанница по имени Анна, девушка красивая и с отчаянным характером. На внутренней стенке своего шкафа Анна записывала историю своего романа. Читавшие говорили, что это была захватывающая история. Своего принца на белом коне Анна впервые увидела из окон дортуара: статный гвардейский офицер на своей паре белых лошадей медленно ехал по Театральной улице, внимательно разглядывая фасад школы. Эти его прогулки по Театральной улице стали регулярными, а Анна делала ему знаки из своего окна. В конце концов с помощью одной из нянюшек девушка, переодевшись горничной и покрыв голову шалью, выскользнула через служебные помещения по черной лестнице. После этого бегства все окна императорской школы, выходившие на улицу, были застеклены матовым стеклом.

И все же любовь брала свое. Как бы ни заколачивали окна. Приходила пора, и в школе появлялись новые «безумные Анны». Только имена менялись.

…В круглые оконца школьной церкви пробивался скудный свет зимнего дня, мешаясь с тусклыми огоньками лампад. Молодой священник, готовясь к предстоящей службе, негромко пробовал своим жиденьким тенорком псалмы и молитвы.

Время от времени благостную тишину нарушали игривые польки и вальсы, а то и опереточные мелодии Оффенбаха и Штрауса, доносящиеся из школьного театра, находившегося этажом ниже. Священника не так тяготила легкая музыка, как истошно-трагические вопли, издаваемые воспитанниками драматического отделения, которые находились под одной крышей с балетными. Сердцу молодого пастыря любезны были как раз балетные, отличавшиеся кротостью и смирением…

В створе арочных дверей возник знакомый грозный силуэт Варвары Ивановны. Священник почтительно поклонился ей, но Лихошерстова, так и не войдя в храм, грозно ступая, удалилась. Видно, была не в духе.

У Ольги Вознесенской была своя любимая икона. Свеча, которую она зажгла перед ней, едва не погасла от порывистого ветра – в крохотную церквушку, хлопая дверьми, шумно вошли мальчики. Избранник сердца Оленьки появился в Императорской школе танца совсем недавно. Перевели из московской балетной школы. Вместе должны танцевать па-де-труа на выпуске. Он – посередке, а Матильда с Ольгой – по сторонам.

Сначала новенький остановил свой взор на Матильде, но не знал, что эта красивая барышня вообще не воспринимает балетных мальчиков. В упор их не видит. Ольге же москвич сразу понравился. Правда, на первой же репетиции она его чуть не разлюбила. Потный какой-то, лицо красное. Стоит как истукан. Хорошо, что у Матильды язык подвешен. Она умела смешить – мертвый расхохочется. А этот нет. Потом как-то наладилось. Правда, у него, как у всех московских, в танце нет такого благородства, которым славится петербургская школа. Как-то все грубовато. Хотя сила есть. Да и красив, конечно. Ему бы девочкой родиться. Такая длинная шея, просто лебединая. А почерк – как курица лапой. Ошибок полно. Понятно, что сильно волновался, – это ж его первая любовная записка к Ольге. И Ольга ее хранила. Любой почерк приятен, когда тебя любят.