Цейтнот. Том II

— Это контрпродуктивно!

— Наоборот! — возразил ему риковец. — Оперативная обстановка меняется ежечасно и даже ежеминутно! Мы не можем позволить себе и секунды промедления! Это преступление против интересов республики!

Напряжение сгустилось до такой степени, что между собеседниками разве что искры проскакивать не начали, а мне пришлось целиком и полностью сосредоточиться на прокачке крови, иначе никак не получалось стабилизировать ставшее вдруг неровным сердцебиение пациента. Но справился кое-как, ещё и попытался подыграть куратору, заявив:

— Горский об оперативной обстановке ничего и не знает. Все эти дни он безвылазно в «Астории» сидел и с монархистами дел не вёл. Не отчитывались они перед ним!

Впустую!

— Разберёмся! — отрезал Эдуард.

— Когда разберётесь, уже поздно будет! — возразил Альберт Павлович. — Я настаиваю на немедленной госпитализации!

Эдуард только фыркнул.

— Можете настаивать на чём угодно! — резко бросил он в ответ. — Вы тут на общественных началах! Я бы даже сказал, на птичьих правах! Ясно?

Округлое лицо Альберта Павловича на миг закаменело, и я предельно ясно уловил, как всколыхнулся его потенциал, но куратор тут же взял себя в руки и совершенно спокойно произнёс:

— Я доведу вашу позицию до своего руководства!

Эдуард лишь ухмыльнулся.

— Имеете полное право! — выдал он и позвал водителя: — Толя! Давай сюда!

— Раз так — я умываю руки! — заявил Альберт Павлович, распахнул переднюю дверцу и уселся на пассажирское сидение.

Эдуард наклонился, заглянул в салон и спросил:

— А не хотите пересесть?

— Нет!

Риковец зло прищурился и кинул взгляд на задний диванчик, но свободного места там оставалось откровенно немного, зато хватало стеклянного крошева и только-только подсохших пятен крови. Эдуард хлопнул дверцей и отошёл к прапорщику.

— Карьерист! — с презрением произнёс Альберт Павлович и вдруг резко бросил: — Не нужно! Всё под контролем!

— Что? — не понял я.

Куратор в ответ лишь головой покачал.

Эдуард тем временем отошёл к служебному автомобилю, а сбегавший в дом прапорщик забрался в вездеход. Троица подчинённых присоединилась к нему, и унтер сразу начал проверять установленный на турели пулемёт.

Ого! Под охраной поедем!

— Это эскорт или конвой? — спросил я, но Альберт Павлович предпочёл промолчать.

Эдуард крикнул шофёру:

— Толя, давай следом!

Тот кивнул, смёл с водительского сиденья битое стекло и уместился за рулём, а паренёк-оператор растерянно оглянулся, но после отмашки Альберта Павловича присоединился к риковцам, нырнув в заднюю дверцу.

— В каком он состоянии? — уточнил куратор.

— В стабильно критичном, пожалуй, — без особой уверенности ответил я, поскольку случай был уникальным даже без всяких скидок на мой невеликий опыт. Тут и многомудрые профессора ответить бы затруднились. Особенно — многомудрые профессора.

— Сделай всё возможное, — потребовал куратор. — Он должен выжить!

Это замечание в корне расходилось с настроем Эдуарда, но я благоразумно промолчал.

Мы тронулись и вывернули со двора, тут и там продолжали постреливать пулемёты, в небо улетали росчерки трассеров, то и дело доносились отголоски взрывов, но я отмечал всё это лишь краем сознания, основное внимание уделяя поддержанию сердцебиения Горского. Даже с расспросами к Альберту Павловичу не приставал, хоть так и подмывало поинтересоваться новостями. Если в центральных кварталах республиканцы своих позиций не утратили и даже понемногу продвигались вперёд, то о положении дел в северо-восточных предместьях и на западном фронте оставалось лишь гадать.

Держимся или отступаем?

Наверное, я всё же рискнул бы отвлечься и справился об этом у куратора, но тот к разговорам определённо расположен не был — сидел прямой будто палка с неподвижностью восковой статуи.

Да оно и понятно! Мало того, что его прилюдно по носу щёлкнули, так ещё и прогнуться пришлось и не просто своими амбициями поступиться, а пойти на уступки в принципиальном вопросе. И дураку ясно, что Горского допросить не получится, просто Эдуард представит его захват результатом своей разработки.

И верно ведь — карьерист!

Вновь застрекотали пулемёты, понеслись в небо трассеры, подсветили низкие облака всполохи зенитных снарядов, и вроде бы я краем глаза даже промелькнувший над крышами домов крылатый силуэт разглядел за миг до того, как впереди грянул взрыв, и объятую пламенем головную машину выкинуло с набережной на лёд замёрзшего канала.

Вот дерьмо!

— Гони! Гони! Гони! — заорал в ухо шофёру враз очнувшийся Альберт Павлович. — Жми!

Да тот и сам не растерялся и утопил педаль газа, движок надсадно завыл, почудился запах раскалённого машинного масла, и автомобиль резко ускорился, а меня вдавило в спинку диванчика. Мы проскочили мимо пролома в ограждении набережной и понеслись дальше, следом мчал армейский вездеход. В небо били росчерки трассеров, низкие облака подсвечивали лучи прожекторов и разрывы снарядов, где-то в соседнем квартале рвались авиабомбы, фары выхватывали расстрелянные и сожжённые легковушки и грузовики, шофёр напряжённо пялился в затянутое трещинами лобовое стекло и крутил баранку.

— Налево! — скомандовал ему Альберт Павлович. — Уходи налево!

— В комиссариат по прямой! — отозвался дядька.

— Нам в больницу! У нас раненый!

Шофёр выругался, но на подъезде к очередной баррикаде заранее сбросил скорость, а потом повернул с набережной на мост через канал. Ушёл налево!

Сбоку мелькнул перегородивший проезд автобус с многочисленными дырами в бортах, у которого дежурили люди в военной форме и в штатском, мы проскочили мимо него и понеслись прочь, сзади гнал вездеход. В столице я нисколько не ориентировался, для меня весь дальнейший путь слился в бесконечное мельтешение многоэтажных домов с чёрными пятнами окон, широких проспектов и узких улочек, брошенных на обочинах машин и чуть реже — машин сожжённых, попадалась и подбитая бронетехника, но куда реже, нежели в кварталах, где шли столкновения с монархистами.

Альберт Павлович тоже, как оказалось, не представлял, куда нам ехать, с этим он насел на шофёра, на пару они перебрали несколько вариантов, сходу отбросили недостаточно престижные, излишне удалённые или расположенные на неподконтрольных республиканцам территориях и остановились на одной из клиник, до которой по столичным меркам ехать было не слишком далеко.

Несколько раз нас останавливали на блокпостах, но всякий раз отпускали без долгих проволочек и расспросов: и у Альберта Павловича какие-то бумаги на руках имелись, и армейское сопровождение свою роль играло. Разве что гнать шофёр не рисковал и выдерживал скоростной режим, дабы ни во что не влететь и не нарваться на неприятности в случае внезапного требования остановиться.

Время от времени Альберт Павлович оборачивался и справлялся о состоянии Горского, я отвечал немногословно, обычно бурчал что-то вроде:

— Без изменений!

Если поначалу не столь уж и сложное воздействие на сердечную мышцу особо не утомляло, то мало-помалу возникло ощущение, будто кусок мокрой глины в кулаке сжимаю, а та сквозь пальцы лезет, и каждый раз собирать комок становилось всё сложнее и сложнее. Устал просто до невозможности. Довести бы старика до больницы живым и сдать с рук на руки врачам, а там хоть трава не расти. Но нет — конечно же нет. Мне ещё хирургам во время операции ассистировать, а потом сердце запускать. Станет оно без моей помощи биться? Вопрос.