Час пробил

Элеонора запрокинула голову, так что волосы коснулись песка, и заметила:

— Уже нет, не замужем то-есть.

Он промолчал, давая понять: ответ единственно верный. Выпрямился, обхватил колени и бесцветно произнес:

— Страшно.

Было совершенно неясно, вопрос ли это, или ответ на собственные мысли, или просто случайно вырвавшееся слово, которому и значения придавать не стоит. Элеонора глубоко вздохнула. Он посмотрел на высокую, вздымающуюся грудь и повторил:

— Страшно.

— Не понимаю. О чем вы?

Он ответил быстро, с несвойственной грустью, впервые без тени иронии:

— Страшно за вас.

— Разговор начался?

Элеонора смотрела на тучу. Она появилась над горизонтом и разрасталась так быстро, как это бывает только на море. Подул прохладный ветер. Гребни волн сразу вздыбились, и одна из них залила матовые мужские туфли.

— Ах ты, черт подери, — Лоу отдернул ноги. — Ну вот. — Он с детской растерянностью развел руками и посмотрел на нее.

Опа рассмеялась, поболтала босыми потами и, как пастор с амвона, нараспев и с подчеркнутым уважением к пастве, заметила:

— Босые всегда выигрывают. Видите. Вам страшно за меня? Почему? Обычно во всякие истории попадают как раз те, кому страшно за других. Мне, например, за вас не страшно. Вы — сильный человек. У вас были неприятности. Ну и что же? Нормально. У всех неприятности, они всюду и всегда, как воздух. Неприятности — как острая приправа к пресному благополучию. Мне за вас не страшно, поэтому ничего плохого не случится ни с вами, ни со мной.

— А что-нибудь хорошее случится? С вами и со мной… — с обычной иронией поинтересовался Лоу, делая упор на последних словах.

— Посмотрим, — она уперлась подбородком в колени и, склонив голову набок, заглянула в глаза Лоу.

«Милое существо. Обыкновенная женщина безо всяких выкрутасов. Красивая. Не очень счастливая. Способная на поступок. На добрый поступок. Женщина в ожидании. Она понимает*, что-то должно быть. Но когда? Кто это будет? Надоело ждать. Надоело приходить в пустую квартиру. Бросать белье в машину, сто раз за вечер открывать холодильник, иногда искоса взглядывать на безмолвный телефон, прикреплять рулон туалетной бумаги, каждый раз роняя палочку-зажим. Надоело вворачивать лампочки и маленькой электрической дрелью делать дырки неизвестно для чего. Она все это может. Это совсем не сложно, в сущности. Но надоело. Надоело болеть и, лежа в кровати, не слышать из кухни: «Чего тебе принести, дорогая?.. Может быть, выключить телевизор, ты уснешь?.. Деточка, не кричи, у мамы головка болит! Тебе не дует? Надень свитер! Не надо, не надо, ни в коем случае не вставай — я сам принесу…»

Туча заволокла полнеба, но солнце еще борется с ней, лучи вспарывают серые облака, и океан начинает сверкать.

«Она получит деньги, узнав, кто хотел со мной расправиться. Она узнает. Такие, с ясными глазами, раскалывают самые гиблые дела. Такие не боятся выйти из воды, когда кругом на десятки миль ни души, а на берегу сидит подозрительный субъект. Такие добиваются всего. Но какой ценой?»

Опа только переступила порог больничной палаты, а он решил: встану во что бы то ни стало. Если бы не она, может быть, и не встал бы. По крайней мере, так быстро. Зачем покидать больницу? Слушать музыку? Стрелять? Сидеть у

тлеющих углей камина с Барнсом, обмениваясь тремя словами за вечер? Обсуждать с матерью лучшие способы вложения денег? Зачем? Только потому, что пет ничего иного, лучшего, человеческого. Ни деньги, ни картины, ни старинные статуи, ни роскошь обстановки, ни чудесные розы Пита не могут заменить всего лишь единственного человека, если этого человека нет рядом, а тебе нужно его видеть ежеминутно, ежесекундно, всегда…

Уже в полутьме ветер поднимает песок. Он скрипит на зубах, попадает под рубашку, прячется в волосах.

— Искупаюсь. — Он поднимается.

— Вы сошли с ума! Я люблю шутки, но хорошие. — Тут она идет на уловку. — Если сейчас что-нибудь случится, без вас мне расследование не вытянуть.

Расследование здесь совершенно ни при чем. Ей не хочется, чтобы ему стало хуже. С него хватит, только что еле выкарабкался. Не так уж много ему осталось. Она краснеет от такой бестактной мысли. Хорошо, что он не смотрит на нее. Все считают, что только высказывания бывают бестактными. Ничего подобного: и мысли тоже. Подозрение о бестактных мыслях может родиться только у нравственных людей. Она считает себя нравственной женщиной. Конечно, ее опыт не ограничивается мужем. Но при чем здесь нравственность? У каждого она своя,' и именно она решает, в конце концов, все. Каждый вправе распорядиться своей жизнью по своему усмотрению. Смешно говорить о безнравственности тех, кто пьет, или тех, кто переедает, или даже тех, кто пристрастился к наркотикам. Безнравственны в подлинном смысле слова для нее только те, кто распоряжается жизнями других. Жизнями! Что толку, если офицер, отдавший приказ о жестокой бомбардировке, ни разу не изменил жене. Чудовище! Может, потому и отдал такой приказ, что не изменил. Изменить тоже можно по-разному: можно изменить, желая спасти человека; можно изменить, не желая потерять себя, да мало ли вариантов… Но при этом все живы — и правые, и виноватые. Нравственность. Не может же нормальный человек в разгар белого дня на центральной улице большого города медленно раздеться на глазах у всех и преспокойно дефилировать вдоль тротуара. Вернее, может только психически больная или извращенная личность. Нормальному человеку и в голову не придет такое. Почему же вполне добропорядочный, уважаемый человек можрт отдать распоряжение убить одного, или тысячу, или сотни тысяч. Где-то что-то подпишет или скажет, вернее, прикажет кому-то. Потом

человек, отдавший приказ, вернется домой и ляжет в постель с женой. Заметьте, она никогда в жизни ему по изменяла, ни-ни, да и он ей тоже: чудесная, высоконравственная пара спокойно отойдет ко сну, натянув одеяло до подбородков.

— Может, все-таки не стоит купаться? После всего, что было? Вы хорошо плаваете?

Лоу снимает рубашку, обнажая широкую грудь, поросшую густыми волосами. «Интересно, Дэвид может (о, уже называем его по имени!) выстирать белье в машине, или сделать чай с вареньем, или сказать: не волнуйся, все будет хорошо, — и сказать, чтобы не усомнилась — так и будет?» Миссис Уайтлоу могла думать подобным образом, но думала ли, никто не знает.

Накрапывал дождь. Лоу вылез из воды. Он в плавках, у него в машине под задним стеклом лежало полотенце: знал, что будет купаться. Странно, что не предложил ей полотенце. Чего же странного? Когда она вылезла из воды, они еще были мало знакомы. Нельзя же предлагать полотенце малознакомой женщине только на том основании, что у нее полотенца нет и она купается голой.

Он растерся, натянул брюки, набросил на плечи рубашку.

— Видите, — сказал он, показывая на босые ноги, — вы сказали, что босые всегда в выигрыше, и я поверил, и не только поверил, но и последовал вашему совету. Когда вы говорили о босых, вы имели в виду разутых людей или нечто большее: вроде голых и босых?

— Я имела в виду нечто большее. — Она подвинулась, освобождая место рядом с собой. — Где вы видели женщину, которая, говоря что-то, не имела в виду нечто большее?

Он посмотрел на нее: в глазах Лоу была признательность, усталость и, как это ни удивительно, неизвестно откуда взявшаяся материнская грусть.

— Можно погладить ваши волосы? — спросил он.

— Можно, — кивнула Элеонора.

Он протянул руку, еле коснулся теплых струящихся прядей и… в этот момент хлынул ливень.

Они спрятались в его машине. По стеклам текли потоки воды. Он сидел за рулем. Она — на заднем сиденье, забравшись на него с ногами.

— Хотите страшную историю? — Лоу рассеянно вертел рулевое колесо.

— Самое время.

Элеонора забилась в угол, загрохотал гром, и потоки воды обрушились на машину с удвоенной силой.

Лоу включил щетки. В образовавшемся просвете показалось кипящее море. Он остановил щетки, и снова они отрезаны от внешнего мира.

— Так как насчет истории?