Час пробил

Гурвиц лежал на животе в высокой зеленой траве. Рядом раскинулись Байден и Уиллер. Поросшее высокой густой травой поле примыкало к взлетной полосе аэродрома.

Трое капитанов только что закончили очередную летную тренировку. Начало августа выдалось жарким. Они отдыхали. Какая-то птичка сидела на крыле самолета-разведчика. Она смешно покрутила головой и запрыгала по кругу как раз в том месте, где обычно старательно рисуют опознавательные знаки.

— Интересная штука жизни, — сказал Байден, он запрокинул голову и смотрел в синее небо, откуда только что прилетела их птичка без опознавательных знаков. — Интересная!

— Да ну? — с притворным удивлением спросил Гурвиц. Это было самое любимое его выражение. Гурвиц понимал, что собеседнику, любому, приятно услышать искреннее «Да ну?» после тирады, которой он только что разразился.

Капитан Уиллер вытянул длинные ноги, прикрыл глаза и, казалось, не принимал никакого участия в беседе.

— Точно тебе говорю, интересная, — заглотнул крючок Байден. — Почему я так сказал? Ассоциации! Поверишь, лежу сейчас: и трава, и запахи, и небо точь-в-точь такие же, как у нас дома. Если протянешь руку вправо, то наткнешься не на твою лысину, а знаешь на что?

— Знаю. — Гурвиц перевернулся. — Знаю. Наткнешься на бабу, верхняя пуговица блузки которой расстегнута, а ветер — наш парень — так поработал, что юбка…

— Болван, — беззлобно сказал Байден и привстал на локтях.

Он был уверен, что Гурвиц далеко не болван, и именно поэтому спокойно произносил это слово, понимая, что тот не обидится.

— Как думаешь, выберемся отсюда? Иногда мне кажется — да, иногда — нет.

— Умник, — глаза Гурвица смеялись. — Сам спросил, сам ответил. Так и держи дальше: сам спросил — сам ответил, сам вляпался в историю — сам ответил, сам оказался без монет — сам ответил, сам бросил бабу, которая тебя любит, — сам ответил, сам наплевал в душу старым родителям — сам ответил…

Байден ослабил шнуровку ботинок и тихо проговорил:

— Думаешь, придется отвечать за это? — он кивнул в сторону самолета.

Гурвиц молчал. Уиллер открыл глаза и зло бросил:

— Говорите лучше про баб! Когда начинают обсуждать проблемы морали, меня тошнит.

— Если тошнит, — миролюбиво предложил Гурвиц, — отойди в сторону и делай свои дела — поле большое.

Уиллер резко поднялся и пошел к самолету. Даже в военной форме он был удивительно городским человеком и в поле выглядел нелепо, как будто сию минуту всевластная рука швырнула его сюда, вырвав из потока людей, несущегося в Нью-Йорке по сорок второй улице.

— Странный парень, — сказал Байден.

— Не странный, а честный.

— Мы тоже честные, — обиделся Байден.

Гурвиц схватился обеими руками за голый череп, сжал его, как бы выдавливая из головы то, что он сейчас скажет.

— Мы? Мы — честные. Но мы из тех честных, что всегда находят себе оправдание. А он, — Гурвиц кивнул в сторону

Уиллера, который бродил в отдалении, — не находит. Даже не ищет. И вся разница. Знаешь, сколько мерзостей сделано честными руками? Может, думаешь, все злодеи человечества мерзавцы? Ничего подобного! Из ста процентов злодеев девяносто девять искренне уверены, что творят добро. Чистый мерзавец — явление! Я бы даже сказал, высокоморальное явление. Почти ангел, богоподобное существо. Чистый мерзавец честен в главном — он ни от кого не скрывает, что он мерзавец. Честные мерзавцы — вот кто страшен. Понимаешь? Честные мерзавцы.

— Хочешь сказать, что мы честные мерзавцы? — Байден взмок еще больше, чем обычно.

— Пошел к чертям, — устало сказал Гурвиц. Он посмотрел на сжавшегося друга. — Как бы тебе объяснить? Людям с капитанскими погонами, в принципе, противопоказано решать, кто мерзавцы, а кто — нет. Такая роскошь даже полковникам не по зубам…

— Значит, только генералам? — Байден промокнул лоб платком.

— Нет, не генералам, малыш, а тем, кто решает судьбы генералов. Решает вот так, — с этими словами он сорвал пучок травы, вытер подошвы ботинок, отшвырнул комок в сторону и уточнил на тот случай, если бы Байден его не понял: — Считай, что каждая травинка в этом пучке — генерал! Усек, о ком я говорю?

— Наверное, я так ни черта ни в чем п не разберусь, — сокрушенно выдавил Байден.

— Да ну? — Глаза Гурвица снова смеялись. — Честность. Нечестность. Все зависит от точки отсчета, от системы координат. В антимире позитрон — частица со знаком минус. Тут ничего не поделаешь.

— А универсальной системы координат не существует? — безнадежно спросил Байден.

— Я что-то не слышал пока, а если и услышу такое, то считай, на земле появились мерзавцы экстра-класса.

Подошел Уиллер. В руках он держал букетик неизвестных полевых цветов. Этот человек обладал мрачным чувством юмора. Он протянул букетик Байдену:

— От благодарного человечества — мистеру Байдену, столь своевременно решившему наболевшие нравственные проблемы нашего планетарного муравейника. Леди и джентльмены, — Уиллер сделал театральный жест, — прошу любить и жаловать мистера Байдена! Он — прекрасный человек! Прекрасный стрелок-радист! Самое замечательное

его качество заключается в том, что он никогда не задает лишних вопросов начальству. Утром мистер Байден чуть-чуть потренировался, пострелял по баночкам с краской в море, причем пострелял неплохо, а на досуге он хочет узнать, где же пролегает грань, отделяющая добро от зла.

«Хорошие ребята, — думал Гурвиц. — Сделать, конечно, ничего не могут, но каждый петушится по-своему. Хочет быть лучше, чем есть. Что может быть естественнее? Всего лишь нормально — стремиться к лучшему. Жаль, что они не понимают одной мелочи: решаем не мы, а если бы решали и мы, ничего бы не изменилось. Ничего. Каждый обладает неотчуждаемым от рождения правом быть свободным и стремиться к счастью. Прекрасные слова. Мир лопается от прекрасных слов и от грязных дел. Слова и дела эти идут рука об руку. Такое впечатление, что, когда взрывается бомба и оставляет воронку, мы заделываем ее словами, сыплем их вместо щебенки, заливаем, будто асфальтом, елеем пустой благонамеренности — и нет воронки. Нет, как не бывало. Гладь. Снова бомби и снова заделывай. Снова и снова».

— Хочешь? — Байден протянул шоколад.

Гурвиц отломил кусочек и положил в рот.

— Резко сбрасываешь высоту, — проговорил Уиллер, — большие перегрузки…

— Большие перегрузки полезны человеку, он должен быть под напряжением. — Гурвиц невозмутимо дожевал шоколад.

— С точки зрения медицины… — попробовал возразить Уиллер, но Гурвиц перервал его:

— Я имею в виду социальную медицину. В медицину я не лезу. Медицина — твое дело. Пилотирование — мое. Стрельба, — он толкнул Байдена в спину, — дело нашего друга. У каждого свое дело. Запомни, Уиллер: одно из наибольших достижений человека — умение не совать нос не в свое дело.

Байден вытер рот платком, стряхнул крошки и с букетом в одной руке и шоколадом в другой пошел к самолету.

— Ты куда? — крикнул Гурвиц. Он снова лежал на животе, болтая согнутыми в коленях маленькими кривыми ногами в непропорционально больших ботинках.

— Послушаю, чего творится. Может, война кончилась, а мы философствуем курам на смех.

Он подошел к самолету, залез в кабину, положил букетик на колени и согнулся над блоками радиоаппаратуры.

— Ты что-то сегодня не в духе! — не поднимая головы и чуть тронув за плечо Уиллера, спросил маленький лысый капитан.