Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

«Я городской синдик. Это такая же должность, как многие другие. Юридическая наука не просветила меня, а только отточила мой разум. Я знаю больше, чем мне положено знать. И я не верю в Закон, хоть и являюсь его официальным представителем. Для меня важнее, что я на собственный страх и риск делаю что-то вредное или полезное, чем то, что я защищаю интересы этого города».

А между тем он никакой не бунтарь. Он не повязывает себе зеленый галстук. И не носит желтый костюм. Зачем? Его отец, капитан торгового флота, носил в правом ухе маленькое золотое кольцо. Кольцо-серьга будто бы приносит счастье и здоровье. Верили тогда. Теперь в такое больше не верят. Однако недавно наука доказала, что массивные бронзовые браслеты, которые принято носить на обнаженных руках и ногах, предохраняют негритянок от рака груди. Рака груди, и рака матки, и рака прямой кишки. От рака половых органов тоже. Другая группа ученых в этом сомневается. Всегда и повсюду находятся другие. Можно и верить во все, что угодно, и все, что угодно, подвергать сомнению. Наш мир поистине бесконечен…

Фалтин сказал, что в отношениях с окружающими всегда отличался надежностью и это известно всем. Его умение вести себя считается образцовым. Он снисходителен к чужим недостаткам. Легко прощает обиды и готов, пусть и преодолевая себя, помогать другим; признает принципы гуманности и старается воплощать их в жизнь. О своих внутренних побуждениях он лучше умолчит. Никто их не знает, и меньше всего — он сам. Они пребывают в руках Неведомого, а эти руки никто никогда не увидит. Впрочем, люди давно пришли к соглашению, что важным должно считаться только зримое. Поэтому он и будет говорить только о зримом. Вот перчатки цвета какашек — зримы. Он их в самом деле купил. Но знакомым говорит, что они кофейно-коричневые. Если уж он делает шаг, этот шаг получается стремительным, потому что кости ног у него очень длинные. Кажется, будто он шагает под луной и ищет потерянного мертвеца. Потому что человек с такими костями и такими перчатками всегда ищет что-то такое, что невозможно найти.

Пока ему не исполнилось двадцать пять, он поддерживал дружбу с одним своим ровесником. Настоящую дружбу. Исполненную взаимного доверия, ничем не суженную, открытую, таинственную… Они делились друг с другом деньгами. Делились переживаниями, мировоззрением, книгами, искусством, знаниями и верой в деятельного Бога, лишенного сумасбродных личностных качеств… Так оно и бывает; когда человек начинает любить, когда поначалу любит лишь ртом и маленьким толстым пузом, тогда он любит только себя, чтобы поскорее вырасти и стать собой. Он любит соски матери, соски коз и коров, соски ослиц, соски облаков, соски, наполненные чем бы то ни было, что можно пить. Вскоре он начинает любить ложки и тарелки, если они наполнены. Пишу он буквально ест глазами: так сильно он ее любит. Внезапно оказывается, что он любит еще и родителей. Это уже усложненный вариант любовного чувства. К нему все еще причастны рот и пузо; только не очень понятно, каким образом, потому что речь теперь в самом деле идет о любви, о любви с большой буквы. Еще позже, но ненамного позже, человек начинает любить ровесника — такого же, как и он, пола. Такая любовь намного непостижимей, чем предыдущая. Потому что это уже настоящая любовь, готовая к жертвам, кроваво-черная нетленная любовь: дружба, то есть любовь, исполненная самоотверженности. И потом наконец наступает черед любви к женщине. Это — естественная, богоугодная любовь; любовь, приводящая к зачатию и размножению; любовь совершенно неизбежная. Это красная, мягкая, грудастая, всеохватывающая любовь. Она, как и всякая любовь, связана со ртом и с пузом. Она тоже, подобно осенним деревьям, роняет листья. Она не остается зеленой. Она желтеет, потом становится коричневой, и потом вся листва опадает^{415}.

Кофейно-коричневые перчатки… Вполне приличное выражение. Зимой человек одинок. Кругом бело. Волосы тоже побелели. И сморщенная кожа под рубашкой — белая. Он больше не любит даже себя. Даже себя. Рот и пузо чавкают, поглощая пряную пищу и обжигающий алкоголь. Но он больше не любит себя. Между тем (теперь это почти забылось) раньше он любил многое: животных, книги, музыку, греческий мрамор, грудки фройляйн Розен, кадык и икры ученика по фамилии Папов, пунш господ Зёдерблом, одеяла фирмы «Веннеберг и Алин», лес Моесгор^{416} и берег моря; еще где-то были тысячелетние дубы и большое зеленое поле — желтое, потому что в зелени раскрывались бесчисленные цветы; и однажды было туманное утро между утесами; вообще таких воодушевляющих утр было много; и еще всякий человек любит спать, особенно когда чувствует усталость, — любит сон больше, чем усыпляющее вино. Целый мир, полный приятных вещей… Ради этого он и жил, чтобы любить это и многое другое. Но теперь больше не любит даже себя: бледную немочь со сморщенной кожей под рубашкой… А вот та дружба была надлежащего калибра — благодатная для оголенного «я», чья нагота еще только покрывается живой листвой. Дружба без натяжек и лишь с легчайшим уклоном в телесность, каким приправлены все глубокие переживания юности…

Только однажды он почувствовал себя обманутым. Это было очень протяженное, неотчетливое, коварное чувство… Друг собирается жениться. Невесту окружают всяческой заботой — и ее возлюбленный, и друг возлюбленного, то есть он сам. Рисуются прекрасные картины будущего. Устраиваются маленькие совместные праздники. Правда, ему — другу жениха — приходится подавлять в себе некоторые привычные потребности. Денег в его кармане все меньше. У него уже появлялись разные мысли. Те, что озарены красивой радостью, и другие, настраивающие на грустный лад. Он теперь уверен, что предстоит некая перемена. Предполагает, само собой, что это будет переход к новому, еще не изведанному счастью. Он говорит себе с внутренней суровой разумностью, говорит отчетливей, чем звучат в нем все прочие голоса: такая перемена естественна. Это естественный, предопределенный путь шагающей вперед жизни. Любовь непременно должна найтись, прежде чем даст о себе знать старость. Нет нужды думать на эту тему дальше. Нельзя, чтобы кто-то заметил его разочарование. Они втроем устраивают маленькие совместные праздники. Он платит за всех, и после в кармане остается мало денег. — Но счастье, так сказать, стоит на пороге, оно вот-вот этот порог переступит…

Свадьба отмечается очень скромно. Ужин в деревенском ресторанчике, впятером. Любящие, их друг и два свидетеля — добрые знакомые. Праздник удался на славу. Любящие уезжают. Друг и добрые знакомые остаются, пьют вино за здоровье молодоженов, заключивших союз на всю жизнь. Он в тот вечер пролил немало слез: слезы радости, слезы печали, слезы жалости к себе, слезы за всех. Хорошие недели вдруг оказались обрубленными. Любящие отправились путешествовать в чужую страну… Друг пишет оттуда хорошие содержательные письма. Друзья обмениваются банальными истинами. Ставится даже робкий вопрос: «Когда наконец и ты найдешь воплощенную жизненную цель — наподобие той, которую я сейчас сжимаю в объятиях?»

Потом любящие возвращаются, для них уже обустроена скромная квартирка. Он сам в этом участвовал, придумывал всякие мелочи, чтобы они, поселившись здесь, почувствовали себя уютно… За час до возвращения молодых он притаскивает в квартиру корзину, украшенную виноградными гроздями, настоящий рог изобилия, наполненный всякими вкусностями: вино, ликер, сыр, колбаса, ветчина, лососина, сардины, фрукты, сливовый пудинг. Все это красуется на новом столе в гостиной. А в кухню он относит снедь попроще: хлеб, масло, сахар, кофе, соль. Он им не скажет, откуда эти дары. Зачем? Он все еще чувствует себя частью этих двоих.

На следующий день, незадолго до полудня, он является сам, с букетом цветов. Дверь открывает новая хозяйка. Он узнает, еще стоя перед дверью, что друг ушел по делам — его, дескать, нет дома. Не успев ступить за порог (а он полон решимости войти, несмотря на отсутствие друга), он слышит слова: Триг (так она называла мужа) теперь женатый человек, принявший на себя некие обязательства, и дружба, дескать, неизбежно должна отступить на второй план… Поймав на себе его взгляд, молодая женщина пугается. И хочет закрыть входную дверь. Но друг семьи, теперь твердо решивший уподобиться бандиту, успевает поставить ногу в дверную щель. Женщина вскрикивает. Друг на секунду задумывается. Потом протискивает в щель букет цветов и вынуждает женщину принять его. После этого он уходит… Все правильно: такова естественная любовь. Эгоистическая любовь. Большая любовь, эгоистическая и богоугодная. Дурацкая любовь. Она и есть фундамент человечества. Семья… Умножающая человеческий род и поддерживающая человека семья, всегда охраняемая и восхваляемая государствами и религиями, — это и есть любовь, которая вырастает, как трава, на могилах, пробуждается с годами, сбраживается в крови. Великая цель мироздания, лелеемая стенами одной городской квартиры… По сравнению с такой любовью дружба сразу показалась чем-то предосудительным, бесполезным, неплодотворным, беззаконным, не имеющим пути в будущее. У супруги ведь есть письменно гарантированные права. А друг — всего только часть сомнительных воспоминаний… Он вспоминает. Он в тот день действительно был очень расстроен и крайне смущен. Но он не хотел уносить с собой этот цветочный букет. Цветочный букет он хотел доставить по назначению. Потому он и вдвинул ногу в дверную щель. Как бессовестный нищий или уличный торговец. Если бы он тогда забрал букет с собой или если бы его вынудили забрать букет, то дружбе с отсутствующим пришел бы конец. А так — поскольку букет, хоть и против воли, был принят или, точнее, был вручен — это происшествие все-таки не погасило дружбу. А только изменило ее. Дало ей подобающую меру, привело ее в состояние бесплодия. Он до сих пор время от времени наведывается в дом супружеской пары. Это дружба, законсервированная холодом. Дружба в силу традиции. Никчемная привязанность. Без какой-либо доверительности. Исключающая любые обмены мнениями в прежнем духе. Подобная связке документов, которые уже никто и никогда не прочтет. Что ж, такова сущность бесплодия — отцветшей любви, состарившейся дружбы… чистой дружбы, под которой не кроется преступление или тайный грех.

Случившееся научило его смотреть на естественные потоки событий без особого пиетета. Ведь даже самая глупая и злобная женщина способна произвести на свет сколько-то детей. Ее яйцеклетка для Природы столь же ценна, как и любая другая. И Природа позволяет этой клетке расти или губит ее, по своему усмотрению. Искренние порывы души так легко превращаются в одну лишь видимость. Мягкие женские округлости, в постели, даже умнейшего мужчину превратят в дурака. Теплые ускользающие ночи сильнее, чем самая твердая воля мужчины. Воля мужчины — говорить о таком вообще смешно. Она испарится, если ее хорошенько нагреть на сковороде искушений. Семья же — это фундамент рода, а дети — его продолжение. Природа навязывает свою волю, и никто не в силах этому воспротивиться. Олени в пору спаривания становятся слепыми от страсти. Да и все они становятся слепыми от страсти, все животные. Это и есть любовь — очень скоротечная, но настоящая, не подлежащая обсуждению. Еще немного, и он, пожалуй, начнет уважать расхожее благочестие: потому что это самый плотный покров, какой можно накинуть на животную любовь. Это ширма, которая скрывает от глаз неизбежную жестокость, заполняющую шестьдесят или семьдесят лет человеческой жизни. Другие толкования бытия, предлагаемые выдающимися умами, неэффективны, поскольку их не поддерживает мощная рекламная кампания, заключающаяся в непрерывном повторении. Каждое из таких толкований вынуждено существовать как единичная ложь и сохраняет значимость — в лучшем случае — до смерти его автора, то есть не более шестидесяти или семидесяти лет. Поэтому даже плохие книжки, которые обо всем умалчивают и которые можно давать детям, сохраняют свое влияние дольше, чем какие бы то ни было усилия человеческого духа…

Фалтин рассказывал о своем давнем переживании очень подробно. Целиком погрузившись в него. Казалось, его овевают полы широкой тоги… Многометрового куска не знавшей ножниц ткани, шерстяной ткани, — как и подобает разочарованному праведнику. Широко шагающему длинноногому праведнику в перчатках цвета какашек, с золотой серьгой в правом ухе, с массивными бронзовыми браслетами на тощих руках и ногах — этой волосатой горилле, бледнолицему очкарику с красным пробором, этой сидячей мумии цвета коричневого помета, другу и собутыльнику Тутайна, синдику нашего города, разносчику цветочных букетов Хавьеру Фалтину, отказавшемуся от мысли расхаживать по улицам в желтом костюме… Его мысли замечательно подлаживались одна к другой и преодолевали время, преодолевали печаль и боль.

Он сказал: описанное было лишь предпосылкой и извиняющим обстоятельством для всего того, что настигло его позже. Он сказал: он всегда культивировал в себе те навыки соблюдения приличий, которые только и делают человека человеком. Прилагал напрасные усилия, чтобы преодолеть в себе зверя — своевольного, безжалостно требовательного, безжалостно избитого и оттесненного вглубь. Все свидетельства о нем наверняка будут хорошими. Он считает себя образцовым учеником по таким дисциплинам, как вежливость и умение достигать согласия. — Вскоре после быстрого иссыхания юношеской дружбы его тоже настигла обычная для человека судьба^{417}. Не то чтобы до этого момента любовь оставалась для него запертым садом… Просто прежде ему не внушали доверия такие признаки любви, как отсутствие сомнений, безусловность, сладостная слепота. Пытаясь защитить свою дружбу, он ставил себе некоторые ограничения духовного плана, которые теперь уже не готов соблюдать. Он прямо-таки видит судьбу человечества и отдельного индивида, убежать от которой нельзя. Да он и не хочет убегать. Он хочет — с максимально возможной осторожностью, приучив свои глаза к постоянной бдительности — признать, что не может не быть сладострастным зверем. Он готов уступить Природе, склониться перед ней, но все же хочет дать понять своему духу, что остается в полном сознании и понимает, что с ним происходит, что будет происходить. Он не хочет попасть в число обманутых. Не хочет любить женщину, которая окажется дурой, как жена его друга, и будет кичиться предназначением, которое разделяют с ней миллиарды других женщин, не говоря уже обо всех звериных самках. Раз уж для него, мужчины, речь может идти только о чувственном удовольствии (а на данном этапе он, как ему кажется, уже знал, что никаких других благоприятных перспектив нет), то пусть ему достанется жена-красавица, которая будет охотно подчиняться его желаниям, без предрассудков смотреть в серый лик отведенного им времени и умело противостоять неотвратимому упадку, чтобы хотя бы краткий период цветения они оба прожили в радости и здоровье…