Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
— Фалтин замечательный человек, — пояснил Эгиль.
Вошел Фалтин. Доктор Бостром, будто бы умеющий держать язык за зубами, уже рассказал ему, что произошло в нашем доме. Поэтому долгих объяснений не понадобилось, и договоренность была достигнута быстро. Фалтин, дескать, заберет Эгиля с собой. Не на одну эту ночь, ибо речь не идет о временном пристанище. Эгиль должен вступить в дом нашего друга как в отцовский дом. И не в качестве вернувшегося блудного сына, а просто как только что повзрослевший сын, который должен построить для себя лодку, чтобы поплыть на ней в жизнь, в будущее.
— Эгиль не должен пропасть, — сказал Фалтин почти что праздничным тоном{425}. — Пробил наконец час, когда и я могу принести какую-то пользу. В этом мире всё подвержено изменениям, просто мы редко их замечаем. Ныне Эгиль, как слуга, отпускается; с завтрашнего дня он будет моим сыном{426}: моим четвертым ребенком, самым старшим и самым лучшим.
Мне вспомнились Гемма и плод в ее чреве, который скоро будет человеком. Я промолчал.
Они ушли
— Ощущение такое, будто из дома вынесли мертвеца, — сказал Тутайн.
Я чувствовал пустоту, оставшуюся после их ухода.
— Почему, собственно?.. — полез я с расспросами.
— Он не должен был оставаться у меня в качестве слуги. Он заслуживает лучшего, — сказал Тутайн.
— Ты мог бы передать ему торговлю лошадьми, — сказал я.
— Чему суждено случиться, то пусть и случится; а нам с тобой пора уезжать. Прочь отсюда. Прочь от всех людей.
Мне показалось, что мысли у него путаются.
— Мы еще не добрались до конца этого несчастья, — сказал он.
И попросил, чтобы я позволил ему пойти спать.
— Завтра я снова буду открыт, — сказал он.
Его глаза смотрели на меня словно из глубоких пещер. Не помню, чтобы я когда-нибудь видел это лицо таким невыразительным, утомленным и полным теней. Тутайном владело прежнее отчаяние. Но сам он теперь ослабел. И плоть его больше нуждалась в глубоком сне.
Все еще дождливо и прохладно. Мое думание обращено вспять. Так было и тогда, в дни после праздника Святого Ханса. Тут нет ничего утешительного. Судьба в погоде; погода это часть судьбы. Для растений, для живущих на воле животных, но и для людей{427}. Для меня.
Морозило. Февраль близился к концу. Тутайн был открыт для меня. Однако возросшая пустота вокруг нас первым делом высвободила мою тоску по утраченному. И тоска эта не желала смягчаться. Дни, проходившие один за другим, были как сменяющиеся охранники. Они надзирали за нами в нашей тюрьме. Мы больше ничего не слышали о наших друзьях. Мы о них думали, и эти мысли оставляли саднящую боль. Тутайн все еще носил на пальце обручальное кольцо Геммы (он так никогда и не снял его), и меня это раздражало, но я своего недовольства не показывал. Тутайн обходил меня стороной, старался не быть навязчивым, только по вечерам садился возле постели и гладил мое безвольное, как бы растекшееся тело. Его руки были полны целительного умиротворения, и упорная, постыдная боль забивалась в какой-то дальний угол внутри меня. (Будучи совершенно бездарной болью, не способной захватывать всё новые и новые пространства, она предпочитала спрятаться.) Тутайн умел многократно возобновлять свое первое чудо. Чудо, сводившееся к осознанию мною того обстоятельства, что сам я гибну, что я теперь — только он, что я целиком и полностью завишу от него. Что я хочу только того, чего хочет он. Имею лишь одно тоскование — тосковать по нему… Короче говоря, я попал в зависимость от прикосновений Тутайна, как доктор Бостром — в зависимость от морфина. Такова была моя болезнь. Обусловленная нашим совместным отчаянием. Мы не видели людей, мы видели только друг друга. Конечно, я думал о Гемме. Но видел я только Тутайна. Я раньше думал и об Эллене. Но видел я только Тутайна. Я уже тогда имел его при себе. Я владел им. И что-то происходило. Происходило многое…
Я хочу попытаться — я часто пытался — мысленно поставить это перед взором своей души. Я вновь и вновь мысленно ставил это перед взором своей души. — Началось всё сразу после полуденной трапезы. Я чувствовал нестерпимое возбуждение. Открытая рана, через которую истекала кровью моя любовь, обморочные картины, порожденные воспаленным мозгом, горько-сладкое прошлое и дурацкие безумные видения, возникавшие потому, что, находясь в безвоздушном пространстве жестокой разлуки с Геммой, я не мог вообразить себе нормальный ряд будущих дней; нанесенные мне оскорбления и стыд из-за тошнотворного зрелища, которое я собой являл, во время любовной игры, голый, когда Третий вторгся между мной и моей возлюбленной и я получил оплеуху; ощущение грязи, униженности оттого, что оба мы были голыми и она ударила меня по лицу… Из-за всего этого жалкие слезы выступили у меня на глазах. (Все та же, всегда одинаковая глупая боль, в очередной раз выползшая из своей пещеры.) Я не гордец; но и для не-аристократа существуют границы допустимого. Мои друзья, вероятно, видели, как Гемма ударила меня ногой в живот. И они знают: я настолько ничтожное существо, что до сих пор продолжаю ее любить. Я не оборонялся. Я встал в дверном проеме. Они все могли меня рассмотреть, пока я там стоял. У них сложилось какое-то мнение. Они настолько тактичны, что удержали свое мнение при себе… — Боль имела обычную последовательность протекания, но на сей раз она ввергла меня в смятение, отняла разум: в приступе ярости, которая тоже есть болезнь, я бросился на пол, стал молотить по нему кулаками, в кровь искусал себе губы. Со мной случился настоящий припадок, и Тутайн был к этому готов. Он задумался. Наверняка думал что-то очень горькое. О моем состоянии. Что я веду себя безобразно… Ничего другого ему не оставалось. Про оплеухи он помнил не хуже, чем я; помнил, что моя нагота в тот день была отвратительной, воспринималась как полная противоположность чувственной красоте. Он в тот день убедился, насколько я жалок. — Тутайн стоял у окна и смотрел во двор. Посреди этого буйства или уже ближе к концу, когда изнеможение почти одержало верх над силами горя, я вдруг нашел новый повод для недовольства другом: что он сейчас пренебрегает мною, позволяет валяться на полу, поскольку еще только полдень, и не хочет поднять, раздеть, уложить в постель, погладить своими чудными руками, как делает это по вечерам, — чтобы я заснул. — Новый поток не-аристократичных слез увлажнил мне лицо. Поток этот быстро иссяк; сознание вернулось к деревянным куклам ущербного разума{428};
я услышал голос Тутайна, обращенный к оконному стеклу:— Мы должны попытаться быть такими отвратительными, каковы мы на самом деле. Аниас, мы должны отважиться на исступление, на осквернение, чтобы никто с нами уже не мог сравниться. Чтобы мы ни перед кем больше не могли устоять — только друг перед другом. Друг перед другом должны мы будем отныне выстаивать. Нам недолго осталось двигаться по старым рельсам… Если только мы не одумаемся, не вспомним, что заключили между собой союз, исключающий возможность бегства друг от друга. Ты уже готов был отдалиться. Может, и я тоже. Ты бы наверняка нашел для себя какое-то счастье. Но ради этих приятных часов ты бы оттолкнул меня.
Он все еще говорил, обращаясь к оконному стеклу. Может, не знал, что я по-прежнему лежу на полу. Он, впрочем, не хотел этого знать. Момент не располагал к таким знаниям. Тутайн ведь хотел забыть, как отвратительно я выглядел, когда стоял в дверях, голый и побитый, к тому же ударенный ногой в живот, поскольку сказал, что Гемма… — Тем временем он заговорил об исступлении. Мол, это нечто такое, что он себе вообразил и теперь намерен продемонстрировать. От своего намерения не отступится. Исступление, мол, — слово почти столь же скверное, как преступник или убийца. Однако не столь однозначное. Люди обманывают, крадут ради того, чтобы увеличить свое имущество. Убийства в цивилизованных, нормально организованных семьях вообще не случаются… Исступление же не приводит к накоплению чего бы то ни было. Исступление — это форма расточительства{429}. Исступление — нечто такое, чем человек занимается, не надевая перчаток.
— Что ты понимаешь под исступлением? — спросил я, все еще лежа на полу.
Он не повернулся ко мне.
— Это недостижимое, или почти-недостижимое, по которому мы тоскуем. Когда человек совершенно теряет себя. Отдает себя, изничтожает себя, но одновременно сохраняет всю полноту власти над другим человеком, который тоже теряет, отдает, изничтожает себя. Он располагает этим другим человеком по своему усмотрению. В мире больше не остается голосов, которые помешали бы ему что-то с ним сделать. И дело тут не в привязанности или любви, не в красоте, не в полезности. Речь уже не идет о внимании к другому, о бережном отношении к нему. Исступление — это нечто совершенно нездоровое, порочное. Почтенные люди с такими вещами не связываются… или делают вид, что не связываются. Исступление это полная обнаженность человека перед потенциями тварного мира. Внезапно оказывается, что Природа может делать в человеке всё, может думать в нем всё, она может уничтожить такого человека его же руками, в момент сладострастного наслаждения: потому что барьеры самосохранения в нем сломлены. Как паук-самец играет он со своей жизнью. Потому что хочет быть свободным от любых обязательств. Потому что хочет чего-то неразумного и не-инстинктивного. Потому что хочет того же, чего хочет вселенская сила разрушения, чего она хотела с незапамятных пор и будет хотеть всегда… Для нас с тобой исступление это тоскование. Оно может вернуть нас в предназначенное для нас бытие.
— Исступление… может вернуть нас в предназначенное для нас бытие… — задумчиво повторил я.
— Да, — подтвердил Тутайн, — если оно нам удастся. А это, конечно, отнюдь не гарантировано. Не нужно обманываться: обстоятельства неблагоприятны. В тебе уже почти созрело предательство. Но мы, прежде чем ты излил свою страсть в женщину, решились на нечто другое. На верность, на дружбу, на устрашающее единство. Я не могу точно измерить, какой ущерб тебе причинен: но я понимаю: со мной будет кончено, если твои мысли не переменятся. Я обратил все силы на то, чтобы утешить тебя; однако с самого первого мгновения это дело утешения тормозилось. Мои руки, моя незримая воля предоставили тебе всю благопристойную помощь, какую только могли дать. Сейчас они наткнулись на прутья решетки. Они тянутся сквозь эти прутья. Но не могут добраться до тебя, пока ты сам не приблизишься к ним. Камень нельзя пробудить. А ты стал камнем. Ты лежишь под руками утешителя, словно труп. Мне это знакомо. Однажды так уже было, и теперь повторяется. Предложить мне нечего, кроме разве что вот чего: что-то должно измениться. Эгиль ожил. Ты же по-прежнему пребываешь в оцепенении. Улучшения не произойдет, пока мы не вспомним то, что знаем очень давно: что мы с тобой единая плоть и вина у нас одна. Сейчас между тобой и мною вторгся разлад; еще немного, и ты поверишь в антагонизм между нами, будто бы подтвержденный разницей в нашем поведении. Я, сказать по правде, не доверяю обузданным душам. Я боюсь не твоей злости и даже не твоей деградации. А только твоего бесчувствия, твоей склонности уклоняться от ответственных решений, твоей униженности, появившегося у тебя ощущения собственной неполноценности. — Он все еще говорил, повернувшись к оконному стеклу. Слова были страшные:
— Ты сейчас немногого стоишь. Я ведь вижу: ты сломлен. Твоя музыка, на которую я возлагал надежды… — в этом плане ты исчерпал себя. Гемма тоже тебе не помогла. Хотя я и на это надеялся. Удивительно, в самом деле, что любовь для мужчины настолько неплодотворна! Кое-кто, вероятно, думает или говорит, что именно я довел тебя до краха. Если это правда, нам с тобой больше не на что надеяться. Нашу жизнь нельзя обратить вспять. Можно только ускорить темп продвижения вперед. Это человеку по силам. Этого я и хочу. Хотя я не знаю ни маршрута, ни конечной цели пути. Я хочу завершить единение, которое мы с тобой когда-то начали. Пусть даже речь идет о самом худшем куске человеческой жизни. Ты должен принять мое предложение. Что ты не просто доверишься — а полностью предашься мне. Я сам не знаю, ради чего. Ради того, чего я пока не знаю. Ради чего-то совершенно неведомого. Что нам еще только предстоит изобрести.