Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
Он ушел от меня, сияя: как сильный и чистый свет. Я попытался еще раз всё обдумать, я этого не смог.
Я посетил могилу пловца, могилу синьора Лопиша де Ульоа, не оставившего потомства. Я предчувствовал, что другого раза не будет. Тутайн совершенно исчез из моего поля зрения. И мне казалось, я имею право на двойную печаль…
Взгляд, брошенный с горы вдаль, на море. Большой корабль бороздит долину океана. Где-то в сухой траве шорох: ящерица ли, мышь ли. Мерцание воздуха на солнце. Мало-помалу глаза наполняются влагой. Убогая жертва… Потакая своему желанию, бросаюсь ничком на могильную плиту. Но меня преследует неотступная мысль, что я бесстыдно себя обнажил, затеяв игру с собственной болью. Хотя мог бы подавить стремление выставлять себя напоказ, мог бы воздержаться от такого анестезирующего средства… Только через полчаса я сажусь на обочине дороги и плачу безудержно, пока не приходит утешение.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
— Не могу больше! — крикнул Тутайн. — Она от меня что-то скрывает. Скрывает, что не любит меня. Что при мне скучает или даже чувствует себя стесненной. А
— Думаю, ты стал жертвой самообмана, — предположил я. — Она живет, словно одурманенная; она может только догадываться, что происходит в тебе, и ее удивляет твой пыл, на который сама она не способна.
— Хороший ответ, — сказал он, — да только слух у меня плохой. Я уже на пределе. Она снова широко распахнула двери салона. Это нарушает нашу договоренность. Грязные воды попадают теперь туда неочищенными.
— Само место располагает к такой неразберихе, — сказал я.
— В ней проснулось животное, — сказал он. — Это что-то новое. Она менструирует. Груди вздымаются к небу. Проклятие начинает действовать. Вокруг нее собираются волки. Скоро будет беременность. Вытравливание плода. Соседки-гиены уже навострили уши.
Я поражался Тутайну. Настолько потерявшему самообладание, настолько насыщенному неприязнью по отношению к тому, что казалось ему неотвратимым. Спасать Буяну он больше не хотел. То есть уже решился на подлость, которая еще две или три недели назад показалась бы ему отвратительной. Буяна вернула ему свободу. Он был в эту свободу вытолкнут{237}. Но я все же не видел той силы, которая принуждает его к бегству. Я видел только, что он неудержимо отдаляется от Буяны, как брошенный чьей-то рукой камень.
— Я раньше неправильно истолковывал свои наблюдения, — сказал он. — Ее прежние клиенты были робкими и стыдливыми, ничуть не более грешными, чем обычные горожане; робкие и стыдливые — по сути, дети, как и она сама, хоть и достигли возраста, позволяющего причислить их к категории молодых мужчин. Молоденькая проститутка казалась им не настолько инфернально-страшной, как старая. Зато теперь к Буяне подкатываются опытные самцы, которые точно знают, за что они заплатили и чего вправе потребовать, которые не совершат ничего уголовно наказуемого…
Мой друг начал задыхаться, как загнанный зверь:
— Внезапно всё изменилось. У Буяны теперь другое самоощущение. Она стала другой. Она медленно соскальзывает в пропасть.
Я пытался помочь ему, как-то успокоить, что-то посоветовать.
— Лучше обними меня! — крикнул он. — Гниль во мне уже перебродила. Я здоров. Только печаль, эта неукротимая печаль… — Он сопел сквозь слезы. Я заключил его в объятия, отнюдь не нежно. Я бормотал:
— Ничего не понимаю…
— Это пресловутое единство любящих… — говорил он. — Двое невежд, и рядом с ними этот скрипучий Кто-то… этот Закон, постоянно нарушающий любое состояние равновесия, уничтожающий мечты… чтобы подготовить нас к величайшему разочарованию: к предательству со стороны самого близкого человека в наш смертный час.
Как же сильно я любил его! Как крепко держали его мои руки!
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Решение Тутайна было непоколебимым. Нам, дескать, пора отправляться в путь. Рейса на Гётеборг в ближайшее время не предвиделось, но мы нашли пароход, который вот-вот должен был отправиться в Осло.
В тот промежуток времени, который оставался до отъезда — насколько помню, речь шла о шести или максимум десяти днях, — Тутайн не уклонялся от встреч с Буяной. Напротив, пытался быть для нее неутомимым советчиком. Он оставил ей сколько-то денег, чтобы она съездила отдохнуть к его знакомому крестьянину — в Фатагу{238}.
«На две-три недели, — объяснил он небрежно и не без чувства превосходства. — А может, денег хватит и на более длительный срок». Он заговорил об апельсиновой роще, принадлежащей хозяину дома, и о миндальных деревьях. Упомянул также, что человек этот овдовел и имеет единственного двадцатилетнего сына… «Буяна может там немного помогать по хозяйству». Тутайн поставил ловушку судьбе. Захотел ее перехитрить. «Может случиться так, что они девочку вообще не отпустят». Если, конечно, она будет блюсти себя… А он надеялся, что будет. Потому что она уже не ребенок, потому что кровь ее периодически впитывается в землю, а груди вздымаются к небесам. «Этот крестьянский парень очень славный…»
Возможно, Тутайн просто не хотел уезжать с чувством неотвратимой беды. Ведь так тяжело блуждать во тьме без надежды… «Человек вовсе не обязан навлекать на свою голову несчастье. Он вправе от него уклониться».
В день отплытия мой друг казался выжженным изнутри. Накануне он имел длинный разговор со старшей сестрой. Сказал ей, что Буяна уехала; а куда именно, умолчал. Это был последний поединок за девочку с визжащей бабой. — Тонкая улыбка, которая играла у него на губах, пока полоска воды между пароходом и островом расширялась, предназначалась крестьянскому сыну. Тутайн понимал, что препоручает Буяну не ангелу.
Апрель{239}
Воздух приправлен пряными ветрами, прежде носившимися над морем. Времена года полны сюрпризов.) Это я написал десять дней назад и сразу остановился, потому что рука налилась сладкой усталостью. Деревья еще были голыми, поля нагими; но вопреки землистым краскам, которые — коричнево и фиолетово, как тяжкая смерть, — липли ко всем предметам, уже распространялось благоуханное
тепло: солнце пылало с той обнадеживающей силой, которая присуща только полной весне. Я вышел из дому, позволил себе лечь в сухом вереске на южном склоне холма. Над кустами можжевельника клубилась пыль, будто уже пришла их пора, когда жадная мужская пыльца дымом поднимается в небо, устремляясь навстречу своей судьбе — оплодотворению каких-нибудь семяпочек или гибельной непризванности… Это чудовищное расточение мужских репродуктивных клеток! Повсюду! В морях. В воздухе. У кротких домашних животных, пасущихся на полях. В собственных наших чреслах…. Но то была лишь пыль, занесенная сюда ветрами и снегом. Еще преобладала серая скудость зимы. Я, моргая, смотрел против света. Подо мной в долине снова пробуждались деревья. Лиственницы, березы, ясени, укореняющиеся во влажной почве… Мне захотелось пройтись по низкорослому — пока еще — дубовому лесу, который посадили Тутайн и я. Я увидел, что почки набухают. И подумал: «Лес меня переживет». — Как же часто я думал об этом! Похоже, я люблю этих древесных детей, которые не могут отплатить мне тем же. Они стоят неправильными рядами. Посаженные по диагонали, населяют холм с глубоким почвенным слоем, почти сплошь состоящим из перегноя. Среди них есть пятнадцати- двенадцати- и десятилетние деревца. Самым младшим по три года. — — Мы год за годом высаживали по тысяче деревьев, Тутайн и я. Когда же эти двадцать пять или тридцать тысяч стволов обретут шумящие кроны? Меня это не касается. Я только, вместе с другом, посадил их. Друга уже нет в живых. Дубы забыли, что его руки держали саженцы. — Тут я нечаянно затоптал один дубок, из самых молодых. Мои подошвы пока остаются рабочим инструментом. Деревья тоже имеют свою судьбу. —Я вернулся на солнечный вересковый склон. Можжевеловые деревья у меня в головах были очень старыми. Думаю, не ошибусь, сказав, что в них пылало пламя необоримой весны, да и я под пеленой охватившего меня изнеможения чувствовал новую, полнозвучную жизнь: обещание, которое не имеет имени, а только гудит. Вот-вот начнется хороший год. Здоровый год. — — —
Теперь наступил ужасный, неожиданный рецидив зимы. Холодно. Термометр показывает восемнадцать градусов ниже нуля. Это горькое разочарование. Оно настигло меня, как тяжесть несчастья. И изменило, словно долгая изнурительная болезнь. Все унижения, которые мне приходилось глотать, мои неудачи, неправильности в моем поведении обступили меня, будто старые знакомые, и осыпают упреками. Все это обрушилось на меня как нагоняй. А я не могу оправдаться. Я словно вижу: тщетность моих усилий сжимается в один-единственный проступок. Ни к чему не пригоден, говорят обо мне старые знакомые. И еще меня мучит смутное ощущение, что этой зимой какая-то часть меня умерла. Что я умалился: даже плотские органы во мне потерпели ущерб и отныне несут свою службу кое-как. Усталость осталась; но теперь она сплавилась с безнадежностью, которая подавляет меня. У меня нет опоры. Я опять, как в худшие времена юности, хочу совершать поступки, превосходящие человеческие возможности. Это — нечто непродуктивное, изматывающее мою душу. Границы, поставленные моему естеству, размываются; я нахожу прибежище в развоплощающих меня грезах, яростных или сумасбродных. Давно растраченные сказочные дары: неуязвимость, незримость и сила, позволяющая разрывать оковы бытия, всегда оставаться молодым, накладывать колдовское заклятье на дух смерти, выстаивать в борьбе за человеческую справедливость… Я падаю между жерновами этих сверхъестественных возможностей… Я брожу по дворцам. Пробую изысканные вина. Наслаждаюсь чудесной пищей. Перебираю сверкающие драгоценные камни. Музыка устремляется мне навстречу. По пестрым плиткам пола под моими ногами течет окрашенный солнечный свет. Всем этим чудесам не видно конца. Пока я не бросаю на пышное ложе, в утеху себе, самую прекрасную, несравненную красавицу. Мои пальцы смыкаются вокруг ее круглых, едва расцветших грудей… Так это могло бы закончиться. Или по-другому. Ужаснее. Я лишь отчасти отдаю себе в этом отчет. Мы где-то лжем, в бездонной глубине. Может, нам просто не хватает слов. — Все это прокручивается во мне, потому что жуткую серьезность отчаяния я могу выдерживать лишь недолго. Я уже не верю, что наступит хороший год. Для меня хорошего года больше не будет. Даже мелкие дела закончатся неудачно. Письмо, которое я написал Альвину Беккеру, наверное, не дошло до него. А если и дошло, то вызвало недоумение и недоверие. Ответа от бывшего матроса, а ныне слуги важного господина, я не дождусь. Если же он все-таки соблаговолит мне ответить, то пришлет только вежливый или резкий отказ. — — Я дошел до крайности. Ощущение самораспада наброшено на меня, как ловчая сеть. И ее ячеи не порвать, и она ни в одном месте не прохудилась. Такого со мной еще не было. Не было этого цепенящего уныния. — — День за днем я пусть слабо, но пытался сопротивляться. Я не хотел быть отверженным, которого опустошает чье-то проклятие. Но теперь я сразу почувствовал, что не имею доступа к силам, которые подравнивают меня под общий шаблон и выбивают мне зубы уверенности в себе. Это — призраки, мои безусловные враги, желающие мне гибели. И они меня победят. Уже в этом году. Может, еще какой-то короткий срок мне все-таки удастся у них отвоевать. Я хочу продвинуться дальше. — Мои враги начинают мне кое-что втолковывать: что дела со мной обстоят плохо. Мне вряд ли поможет, если в ответ я сошлюсь на свое призвание. У них, этих пыточных подмастерий, наготове все необходимые инструменты и средства, чтобы вырвать у меня признание в собственной несостоятельности. — Я подбрасываю в печь тяжелые поленья. Выгнать холод из дома… Простая, но необходимая мера. Озноб покидает меня. Руки призраков неохотно дотрагиваются до теплой человеческой кожи. Лошадь — тоже утешитель: и собака — утешитель. Довериться книгам я сейчас не решаюсь. Те из них, которые можно читать, кончаются без примирения с действительностью. —