Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
Теперь он показал мне стопы того же юноши, на другом рисунке, и бедра, и упрямую голову, и грудь, и гулок: как он, Тутайн, по кусочкам завоевывал великолепный целостный облик.
— Ты, наверное, потратил на это много часов, — предположил я.
— День выдался очень приятный, — сказал он. — А этот мальчик… каждый фрагмент его тела достоин любви… Вот только руки, их я не понимаю… Работа сама по себе не могла сделать их такими дурацкими. Мне, правда, пришла в голову одна безумная мысль: Адле получил хорошие кисти руки, а Рагнваль — хорошее тело; что же касается тела Адле и рук Рангваля, то они — низкокачественный массовый фабрикат из безотрадной плоти. Мать и отец мальчиков не лучше такой усредненной нормы.
— Возможно, твоя мысль чересчур поспешна, — сказал я.
Он только передернул плечами.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Ветры обрушивались с гор
Никем не замеченный, в Уррланд приехал Юнатан. Однажды ночью он вместе с пастором сошел с парохода, курсирующего по фьорду, и исчез в доме Сверре Олла. Юнатан, семнадцатилетний внебрачный сын ленсмана…
Около полудня умирающее солнце еще раз позолотило день. Деревья молчали и ждали подлых грабителей — ближайших штормовых ветров. В Вангене наблюдался внезапный наплыв народа. Люди с мрачной торопливостью сновали по причалу. Дверь в лавку Пера Эйде распахивалась и подолгу оставалась открытой. Нас увлек за собой людской поток. С причала нам вдруг открылась душераздирающая картина. Олл и его семилетний сын Ларс в крошечной лодчонке плыли по фьорду. Ребенок сидел на веслах. Олл же — с окаменевшим, нечеловеческим лицом — держал за воротник куртки бултыхающегося в воде, полностью одетого мужчину и время от времени окунал его головой в воду. Когда ему показалось, что мужчина уже достаточно наказан, он велел ребенку грести к берегу. А мужчину в воде по-прежнему волочил за собой. (Неужели мы сами провоцируем повторение ужасных картин из темных резервуаров зла? Или Провидение имеет под рукой лишь ограниченный набор типичных происшествий, которые, не раздумывая, вновь и вновь воспроизводит, чтобы черпать из них материал для новых несчастных случаев или новых преступлений? Неужели Случай — или как я должен назвать этот ужас, этого победителя нашего бытия? — совсем не дает себе труда хоть немного щадить нас? Сколько раз уже приходилось мне наблюдать, как человек — одетый или, так или иначе, застигнутый врасплох — беспомощно барахтается в водах нашей Земли!)
Они приблизились к берегу возле угольного пакгауза компании Nordenfjeldske Dampskibsselskab. Человек, только что барахтавшийся в воде, нащупал ногами дно. С опущенной головой, как приговоренный на пути к месту казни, он шагнул на сухое место, куда вытащили и лодку. Лицо его было белым. Кисти рук — плоскими и длинными. Парень отличался высоким ростом. Вода ручьями стекала с его одежды. Олл устрашающе-крепко схватил его за запястье. (Дом, жилище владельца моторной лодки, располагался — как бы прятался — непосредственно за угольным сараем.) Почувствовав отвращение, я отвернулся. Невольно толкнув Рагнваля, стоявшего у меня за спиной. Его лицо, в которое я заглянул, оставалось невозмутимым. Но простодушное любопытство сделало взгляд более острым.
— Кто это, Рагнваль? — спросил я.
— Юнатан, — сказал он с непонятным для меня презрением в голосе.
Я стал подниматься по дороге к отелю. Как ни странно, Рагнваль последовал за мной и, когда я уже стоял возле ступеней террасы, оказался совсем рядом. Тутайн, очевидно, задержался на причале. Я воспользовался этим обстоятельством как предлогом, чтобы еще раз спуститься к воде, и Рагнваль опять преданно поплелся за мной. Семья Олла уже исчезла из виду; люди, прежде толпившиеся на молу, постепенно перемещались в сторону рыночной площади. Тутайн сидел на самом краю причала и смотрел на фьорд. Мы подошли к нему.
— Что, собственно, тут произошло? — спросил я Рагнваля.
— Этот человек хотел покончить с собой, — ответил вместо него Тутайн. — Он спрыгнул в воду отсюда. Непостижимо, как Олл смог оказаться на месте настолько быстро.
— Целый город сгорел… То есть он вообразил, что сам поджег город, — ввернул Рагнваль.
— Так он, выходит, болен? — спросил я.
Рагнваль только повел плечами.
— Он просто устал от жизни, — тихо сказал Тутайн. — — —
В середине того же дня мне еще раз встретился Рагнваль. Он, думаю, дожидался меня возле отеля. Мы вдвоем отправились по дороге к хутору Винье. Потом пошли дальше — через выгон и пустошь, которая простирается до хутора Эйе. Я начал расспрашивать Рагнваля.
— Что с Юнатаном? Я уверен, ты знаешь.
Рагнваль не стал отнекиваться.
— Он слишком часто делает это с самим собой, — сказал равнодушно и тихо.
Я его не понял, тем более что говорил он на диалекте, и громко переспросил:
— Что он делает?
— С самим собой… слишком часто, — повторил Рагнваль.
Теперь наконец до меня дошло, и я нерешительно заглянул в глаза Рагнвалю. Подобных разговоров мы с ним никогда не вели, и я не знал, выстоим ли мы друг перед другом. Но Рагнваль спокойно продолжил:
— Один раз в день, такова норма. Это он должен был знать.
Я сперва решил, что ослышался. Потребовалось некоторое время, чтобы я собрался с мыслями. Заявление Рагнваля показалось мне нелепым и чудовищным. (Многие пышущие здоровьем арабские мальчики умирают в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет…) Я еще раз попытался поймать его взгляд, заглянуть ему в лицо. Оценить взрослое выражение его глаз… Я подумал о рисунке Тутайна. Несомненно, передо мной был незлобивый здоровый парень с широким лошадиным лицом, и излагал он мне испытанную мальчишескую мудрость — учение, которое по каким-то причинам не дошло до бедного Юнатана. Наш разговор на этом закончился. Страх и недоумение замкнули мне рот. Мы молча шагали дальше. Мои мысли — кони, которые мгновенно переносятся в любое место и опускают копыта не на дорогу времени, но на мшистую почву сновидений, — умчались далеко…
Мы так мало знаем о людях, и так много — об их лживых измышлениях. Они лгут, потому что это необходимо. Правда фактов ошеломляет нас, как если бы она была постыдным признанием. Но правда, раз уж она стала вещью и плотью, неодолима. Мы все получили какие-то знания о нашем животном бытии. Мы их стараемся приглушить, как если бы в них тлел жуткий умысел нашего совратителя. Неужели мы в самом деле не вынесем попытки узнать чей-то характер исчерпывающе? Неужели готовы раз и навсегда воздержаться от попыток узнать себя? Должны ли мы всегда мысленно видеть Моцарта, с его маленьким хилым телом и слишком большой головой, как бы висящим в паутине написанной им волшебной музыки — просветленным и смертельно усталым, уже пораженным ядовитым укусом болезни? Хотя мы догадываемся, даже знаем почти наверняка, что он был способен испытывать страсть, животное вожделение; что он искал такие переживания, и находил их… и умер, как мог бы умереть любой. И все же его дешевый еловый гроб заключал в себе, помимо обычных человеческих останков, еще и непостижимый мозг, и руки, своей нервозной игрой когда-то защищавшие мысли, — а также то, о чем Моцарт умолчал, что он оставил незаконченным. — Мы все в какой-то момент перестали быть детьми и стали посвященными. Ритуал этого перехода для многих оказался убогим. Меня — домашнего мальчика, гимназиста — молодые козлы из бедных семей, живших по-соседству, однажды темным и по-зимнему холодным воскресным утром окружили и обрызгали мочой, чтобы потом удостоить своих недетских признаний. Но я только почувствовал себя оскверненным, а любопытство совсем отсутствовало. Я всегда был отщепенцем… Даже по отношению к животному удовольствию. — Теперь, рядом с Рагнвалем, я походил на переодетого нищего. Я просто не был готов услышать, что здоровой плоти подобает такая-то норма проявления ее необузданной силы. Я никогда не знал о таком пышущем здоровье, о принципиальной необходимости каких-то особых изменений на пороге от детского ко взрослому возрасту. С тяжелым сердцем, посреди каменистой пустоши, я задал Рагнвалю вопрос:
— И как часто Юнатан это делает?
— Много раз в день, и ночью тоже, — ответил Рагнваль.
Я схватил его за плечи и развернул лицом к себе.
— Тебе незачем лгать, — сказал я нравоучительным тоном взрослого; но одновременно попытался чем-то себя выдать: чем-то таким, что приблизило бы меня к нему — показав, что и я отмечен тем же пороком. Но он смотрел на мои губы с недоумением.
— От этого можно пострадать. Это неизлечимо, — сказал он ровным голосом, лишенным всякого сострадания. Ведь себя-то он считал здоровым.
Я в изнеможении опустился на землю.
— Рагнваль, я хотел бы узнать, потому что сам этого не знаю… мне жизнь представляется такой странной… твое мнение было бы для меня ценно… твое мнение о цели бытия… что ты намерен делать в будущем… я бы из этого сделал выводы… думаешь ли ты, что когда-нибудь женишься… у меня-то, кажется, с любовью все счеты сведены…
Невозмутимо, но отчужденно смотрел он на меня. Он не придал особого значения зародившемуся у него подозрению. Горькая складка изменила разрез его губ. Он размышлял с чрезвычайной медлительностью.