Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Еще раз на лик Умирающего румянец жизни вернулся: Мимолетно, как взмах ресниц; и в мгновение ока исчез, Чтоб уже не вернуться. Напитаны смертью, глубоко Щеки запали! Под бременем приговора, суда мирского Голова свесилась к сердцу. Он хотел поднять ее к небу — Свесилась к сердцу. Он попытался поднять ее к небу — Но она снова упала, к сердцу поближе. Низко нависшее небо Выгнулось над Голгофой, как над тленом — свод гробовой.

А как взволновали меня другие строки поэмы, изображающие Мироздание, солнца, звезды, Млечный Путь, нашу тесную Землю со всем, что на ней выросло, и ее Северный полюс!

Между тем Серафим к самой внешней границе небес Воспарил. Там лишь солнца свершают священный обход. Светло, сравнимо с эфирным лучисто-тканым шлейфом, Тянется блеск их по небу. И нет такой темной планеты, Что взглядом недобрым коснулась бы неба; вдали от него Свершает свой путь укрытая облаками Природа: под ним Мелькают планеты, невзрачные, — как под пятою путника Прах, населенный червями, взвихрившись, вновь опадает. Вкруг же этого неба тянутся миллиарды путей открытых: Неведомых нам, протяженных, светилами обрамленных. ………………………………………………………………………………………………… В тихих просторах, где Северный полюс, незримый, — Вечная полночь царит, запустенье. Оттуда и тьма, и тучи — Как море, чей уровень падает, — непрерывно стекают вниз. Так когда-то таились под тьмой, накликанной Моисеем, Нил, зажатый между дважды четырнадцатью берегами^{175}, Также и вы, гробницы царей, — бессмертные пирамиды. Никогда еще взгляд человека, обрезанный низким небом, Гиблых пространств не видал, где ночное царство земное Одиноко покоится, где звук человеческой речи не звучал, Где не погребли мертвецов и где воскресенья не будет. Но на глубокие мысли наводит, на созерцание край сей Тех серафимов, что по горам его снежным блуждают, Как Орионы; и, как пророки, ото всего отстранившись, Блаженство людей, в грядущем, очами души прозревают. ………………………………………………………………………………………………… Но утихла Земля еще прежде, чем потемнело. Сумерки скоро сгустились, в безмолвие кануло всё. Тени ночные — Пугливо и смутно, с сиянием бледным — на землю упали. Молча небесные птицы улетели, нашли убежища в рощах. Все зверье полевое, включая червей, попряталось в страхе По своим одиноким норам. Сам воздух вдруг онемел. Мертвая тишина… Человек, тяжко охнув, глянул на небо. Оно больше еще потемнело: как ночь! Тут звезда воссияла, А светало дневное погасло. В покрывало пугающей ночи Закутавшись, угомонились земные поля и души, умолкли^{176}.

Рядом с поэмой Клопштока, справа от меня, лежит история римского императора Тиберия^{177}. Этот ужас, исходящий от могущественных государств… Непродуктивная убийственная власть, которую прославлял Вергилий. Убийственные походы Германика… Виновных и невиновных жертв — уже растерзанных после того, как их стащили крючьями с Лестницы рыданий^{178}, — спустя сколько-то дней, когда они начинали разлагаться, опять насаживали на железный крюк, уподобляя пойманной на приманку треске, и тащили по улицам… Но, как говорят, без законов не обойтись, и Рим своими законами гордился. Один из этих законов запрещал убивать девственниц посредством удавки. Но когда Тиберий захотел устранить семью Сеяна^{179}, командующего преторианской гвардией, и в тюрьму притащили десятилетнюю девочку, дочь Сеяна, палачу — чтобы закон был соблюден — приказали сперва изнасиловать ребенка, а уж потом удавить и сбросить по окровавленным ступеням^{180}. Тем не менее Вергилий говорит: «Смогут другие создать изваянья живые из бронзы, / Или обличье мужей повторить во мраморе лучше, / Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней / вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю: / Римлянин! Ты научись народами править державно — / В этом искусство твое! — налагать условия мира, / Милость покорным являть и смирять войною надменных — —»^{181}. Слова, слова, слова: фальшивые и недостаточно действенные, чтобы смыть кровь; недостаточно громкие, несмотря на скрытый в них обман, чтобы заглушить боль. Убивать миллионы и миллионы людей — вот в чем заключается искусство империй. Почему мы, слабые, не находим в себе мужества, чтобы назвать Наполеона преступником? А пьяницу Александра — скотиной? — Имена, избранные Историей, — они заслуживают только проклятия.

Сердце мое горестно сжимается, когда я, выныривая из музыкальных грез, вспоминаю эти исторические картины. Уныние начинает подмешиваться к радости и мало-помалу поглощает ее.

Я решил, что напишу произведение для, если можно так выразиться, двух хоров: концертную симфонию^{182}, где струнным инструментам, усиленным двумя валторнами, как Tutti^{183}, будут противостоять солирующие инструменты — кларнет, два гобоя и фагот.

Аякс не знает, что я уже несколько дней обдумываю новые музыкальные идеи и пишу партитуру для оркестра^{184}. Он думает, я все еще занят клавирной сонатой — улучшаю ее или расширяю. Он не знает, что я работаю как одержимый, потому что часы ко мне милостивы: сила моей души не скована печалью или усталостью. — Он находит меня неприветливым и рассеянным, когда я выныриваю из своих фантазий, которые зримы для моих глаз только как темные пятнышки чернил на белой бумаге. Мой дух чувствует себя свободным; но трепещущие нервы сейчас плохо переносят разговоры даже на безразличные мне темы. Пять линий нотного стана — никакие не границы. Совокупность нотных головок, штилей, флажков и скрипичных ключей — это как тело, которое состоит не только из сухожилий, костей, мышц, нервов, печени, почек и кожи: оно скрывает в себе еще и прекрасный дар — возможность заключить в объятия весь мир и то, что вблизи от тебя, отчего возникают непостижимые чувственные ощущения… — Это как цветущий день, насыщенный радостью.

Итак, я мало что могу сказать Аяксу. За столом я по большей части молчу; чтобы разговорить меня, ему приходится задавать вопросы. Наверняка он наблюдает за мной. Вероятно, ему кажется, что я веду себя недружелюбно… или высокомерно: во всяком случае, как-то по-дурацки. Он недавно спросил, есть ли на острове бордель.

Я, удивившись, ответил:

— Уверен, что нет… Нет, я ни о чем таком не слышал.

— Но ведь мужчины, не состоящие в браке, и здесь имеют свои потребности, — сказал он.

— Здесь существуют девушки, существуют малые и большие прегрешения, — ответил я. — В общем, кто ищет, тот найдет… У нас в этом смысле дела обстоят не хуже, чем в других местах. Природа человека повсюду в мире одинакова.

— Но для чужака все это затруднительно, — сказал он, понизив голос как бы в знак того, что не ждет ответа.

Я не стал продолжать. Разговаривать мне не хотелось. Правда, я почувствовал беспокойство. Ему двадцать четыре года. У него должны быть потребности… Я подавил внезапно захлестнувший меня бездонный страх. Я не помог Аяксу добрым словом. Я уже привык утаивать братские чувства, которые испытываю к нему, — а в ту минуту он мне особенно нравился. Нарождающаяся нежность согревала меня. Однако ужасная робость не позволила мне что-либо высказать. Я лишь плотнее сжал губы.

Теперь он заговорил о том, что завершение второй клавирной сонаты надо бы торжественно отпраздновать. Я возразил: мол, повод не ахти какой. Я начал приводить различные доводы, выражавшие мое нежелание устраивать праздник: дескать, круг моих друзей или знакомых мал. Только семейства Льена и Зелмера не удивятся, если я их приглашу. Со здешним врачом я не в ладу, он ко мне относится с пренебрежением. Он пытался лечить меня от головных болей. Но он не воспринимает их как почтенную болезнь. Нотариус Антли Луукка только помогал мне привести в порядок дела. Он даже ни разу не выпил со мной стакан шнапса. Что, правда, сделал полицейский вахмистр Фэлт Оаку из Геты. Банковского прокуриста Вяйня Кауппи я видел только за стойкой маленького заведения, занимающегося деньгами. С пастором этой общины я никогда не встречался и не знаю его ни в лицо, ни по имени. Есть еще два или три торговца в городе, у которых я закупаю товары. Стен Кьярвал не придет, даже если его пригласить. А остальные соседи и их батраки — крестьяне, перед которыми я не хотел бы играть, потому что им это скучно. — Теперь очередь Льена приглашать нас; ему будет неловко, если мы его опередим. —

Аякс слушал меня, не двигаясь; а когда я закончил, продолжал молчать, как мертвец. Я почувствовал, что его мысли где-то далеко; все, что я говорил, не является для него серьезным препятствием к осуществлению его планов.

Я постарался взять себя в руки и сказал: «Все это по преимуществу уже немолодые люди, отцы и матери». И потом снова вернулся к семействам Льена и Зелмера: «Но мы можем предпринять попытку пригласить под каким-нибудь предлогом одних сыновей». Я думал, что делаю Аяксу приятное, и прибавил, чтобы уж точно предвосхитить его желание: «Если ты успел познакомиться на острове с каким-то человеком, который тебе нравится, то он тоже будет для меня желанным гостем».

— Нет, — отрезал он; недружелюбно, как мне показалось. — Что у нас общего с этими гимназистами? И зачем тебе видеть людей, с которыми я познакомился случайно?

— Это было только предложение, — сказал я тихо.

— Мы можем устроить праздник для нас двоих, — сказал он.

— Конечно, — ответил я чересчур поспешно, стараясь скрыть удивление. — Нам обоим, наверное, пойдет на пользу, если мы снова проведем денек в городе — и постараемся сделать этот день как можно более приятным. Мы могли бы еще с утра заказать на вечер, в отеле, изысканный ужин…

— Нет, — возразил он. — Устроим праздник дома. Нам нигде не будет приятней, чем здесь. И не придется думать ни как добраться до города, ни об обратной дороге. Никто не нарушит эти часы, не помешает ни нашему разговору, ни чему бы то ни было. Рояль будет под рукой, ты сможешь для меня поиграть. Мы напьемся, если нам этого захочется. Мы сможем лучше, чем до сих пор, узнать друг друга.

— Хорошо, — с изумлением согласился я, все же ощутив в душе деликатную радость.

— Я сам съезжу в город за покупками, — сказал Аякс, — я хочу устроить тебе сюрприз. А главное, важно, чтобы ты продолжал работать. — Он подошел к окну, выглянул на двор. — Скоро начнутся дожди, — продолжил. — Солнце уже достаточно долго светило так, что тучи не мешали ему. Через два или три дня будет полнолуние; потом атмосферная ситуация переменится. Хорошо бы, чтобы к этому времени ты закончил работу^{185}.