Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Смотреть не могу, как штангист Пандула тренируется. Разве это тренинг? Бросит ядро, а потом идет себе нога за ногу и опять бросает. Он и не взмокнет как следует. Твержу ему, твержу, а он и ухом не ведет.

Рене-психолог мастерски поддерживает Врбу еще и тем, что о каждом его участии в соревнованиях, пусть и не очень успешном, сообщает в многотиражке. Иной раз пешеход Рене идет по дороге, Врба обгонит его на своем желтом гоночном велосипеде, они кивнут друг дружке, и все: Рене парня даже не остановит — пусть тренируется. И Врба действительно упорно тренируется. Он спортсмен-одиночка. Когда случается прокол, он не устраняет его, а идет на своих двоих, волоча велосипед добрых тридцать километров — испытывает свои пешие возможности.

— О своей попытке превысить республиканский рекорд в часовых гонках я уже сообщил, — говорит однажды Врба. — Ноги у меня уже в полном порядке!

Теперь дело только за телеграфным вызовом из Пльзени, где проходит трек. Но вызова Врба так и не получает. Заданная на определенное время форма пропадает втуне. А парень верит во временную заданность формы. Верит, что путем тренинга можно достигнуть отличного результата именно в определенный час дня. Верит, что есть велосипедисты утренние, дневные и ночные. Рене-психолог начинает даже побаиваться, не скрывается ли за этим абсолютным самоанализом нестойкость духа Врбы, а следовательно, не вынудит ли его пльзеньский отказ снова отведать ассортимент москательных лавок.

Врбу это действительно удручает. На какое-то время он даже перестает тренироваться. И вдруг спустя недели две-три, когда он уже ничего не ждет, приходит телеграмма. Без тренировки и в ветреный день он за час проходит на треке 39 с половиной километров, не добирая до рекорда сущего пустяка. Он во всем винит самого себя, ничем не оправдывается, и все-таки однажды Рене встречает его пьяным. У Врбы черная пора, и Рене психологическими средствами пытается развеять его безнадежные взгляды на велосипедный спорт и на жизнь вообще. От скепсиса Врба переходит к хвастовству — это тоже кажется Рене плохим признаком. Но, как говорится, конец венчает дело.

— Знаешь, что я сделал? — оповещает Врба однажды Рене. — Надел кроссовки и сказал себе — добежишь до самого Наместова. И точно — остановился только в Наместове на площади. С точки зрения тренировочной методы это, конечно, неправильно, но этой чертой мне нужно было отделить от себя то, что было, и то, что есть. Добежал я вконец измочаленный.

Врба копит энергию к следующему сезону. Время от времени делится с Рене:

— Знаешь, что я делаю? Лазаю но деревьям! Это наилучший тренинг для укрепления мускулатуры рук. А иначе с чего бы наши предки были такими сильными?

И тогда Рене-психолога озаряет мысль дать Врбе гениальный совет:

— Послушай, почему ты тренируешься всегда в одиночку? В Нижней ты лучше всех разбираешься в этих вещах, почему бы тебе не поделиться опытом? Напиши обращение!

Врба не выражает по этому поводу особого восторга, и Рене уж было думает, что парень отвергнет его предложение. Ан нет! Однажды Врба приходит и приносит в газету статью. Статья называется «Как обстоит дело с застойными видами индивидуального спорта?». В статье Врба изъявляет желание тренироваться вместе с теми, кто откликнется на его предложение.

Желающих достаточно, по требования Врбы в конечном счете выдерживает лишь один паренек, такой же фанатик, как сам Врба. И даже это прогресс, думает Рене-психолог. А Врба докладывает ему:

— Хочешь — верь, хочешь — нет, а тренировка с ним не сковывает меня, а помогает. Устроили мы себе такое небольшое состязание по ходьбе. А он как поддаст! Я уж было думал, обставит меня. Пришлось поднатужиться, чтобы хоть малость опередить его!

И Рене-психолог, и Врба-пациент в равной мере гордятся этими лечебными результатами, хотя и не говорят ничего друг другу. Но и ничего не говоря, оба думают об одном и том же — вот бы видел учитель! Что с ним? Где он? Не знают… Знают только, что оба тоскуют по Ван Стипхоуту.

А как-то разыскивает Рене в редакции Ангела Баникова. Она сменила место, работает теперь на конвейере Е.

— Товарищ редактор, принесла вам…

Рене: — Стихотворение?

Ангела Баникова: — Ну что вы — стихотворение! Стихов уже не пишу. Принесла показать вам роман. Первую часть.

Рене: — Вот оно что! Вы, значит, замахиваетесь на роман?

Ангела Баникова: — А почему бы и нет? Этот ваш коллега писал романы, сам мне показывал. Как его звали? Такое трудное имя было.

Рене: — Ван Стипхоут.

Ангела Баникова: — Да, Ван Стипхоут. Что с ним?

Рене: — Даже не знаю, где он, что делает.

Ангела Баникова: — Жаль! Обещал помочь мне опубликовать этот роман.

И Рене становится ясно, что Ангела Баникова тоже тоскует по Ван Стипхоуту.

Конечно, если говорить о тоске Рене, то это не та тоска, какую испытывает по другу человек одинокий. Рене не одинок. На конвейере К новая труженица — это Ева отрабатывает свою годовую производственную практику. И Рене проводит теперь там много времени. Наблюдает, как Ева выполняет свою операцию — вставляет в аппарат кинескоп. Операция трудная, аппараты бегут от нее на соседний конвейер, и Рене, наблюдая за ней, нет-нет да и сам хватает отвертку и ввинчивает шуруп, но именно тогда, когда наконец справляется с этим, за спиной раздается голос мастера конвейера К, человека невысокого роста, недружелюбного:

— Товарищ редактор, не задерживайте наших работниц.

А иногда и шурупа не ввинчивает, просто беседует — мастер раза три пройдет мимо и даже слова не вымолвит. О чем же беседует Рене с Евой или с ее соседками по конвейеру? Опять же о Ван Стипхоуте.

Ева: — А что с Ван Стипхоутом, не знаешь? Женщины на конвейере и то о нем спрашивают. Дескать, где тот, в берете, что так интересовался, когда у них месячные.

Но Рене не знает. Хотя и узнаёт. И именно от Евы.

— Писала мне Эдита, что он уже в Праге. Какая-то делегация чешских писателей была в Советском Союзе, и там они встретили Ван Стипхоута, который был членом словацкой делегации. Рассказывали, что он гулял по тайге в белых перчатках.

Рене верит: с Ван Стипхоута всякое станет.

И доктор Сикора расспрашивает о Ван Стипхоуте, и товарищ Пухла. Говорят, даже директор спрашивал — захотелось с хроникой познакомиться. Выговаривал товарищу Ферьянцу, что тот освободил Ван Стипхоута от должности, так и не получив от него желаемой рукописи. Товарищ Ферьянец вызывает Рене.

Ферьянец: — Послушайте, товарищ Рене, Ван Стипхоут сказал, что хронику оставляет у вас, что она, дескать, готова, я, разумеется, поверил ему на слово и отпустил, а директор теперь меня пробирает. Он же оставил ее у вас, не так ли?

Рене: — Да, конечно. Ван Стипхоут оставил здесь все, среди прочего, наверное, есть и хроника, правда, думаю, не вся — примерно первых десять страниц.

Ферьянец: — Маловато.

Рене: — Если добавить к ним еще десяток страниц примечаний, то получится уже двадцать. Что же касается времени, так он доводит ее до начала нынешнего года.

Ферьянец: — Все равно мало. А не добавили бы вы и этот год?

Рене: — Добавить-то можно, но стоит ли включать этот год? Он же еще не кончился.