Челнок

В таких чисто женских беседах мужчина предстает небритым, грубым, неотесанным, неспособным оценить высокие порывы женской души, а тем более, понять женскую логику.

А по жизни с мужчиной все-таки надежнее.

И легче.

Особенно в поездке.

Да еще зарубежной.

В первый раз свою полную женскую беззащитность Людмила испытала, когда на стадионе под Варшавой, где она торговала, к ней подошел высокий, мощного телосложения мужчина с предложением.

Не подумайте, что руки и сердца. И по форме это предложение было не в виде подбалконной серенады, а звучало, как требование, как приказ, как повестка в суд.

Деньги давай!

И высокий мужчина превратился в глазах Людмилы в обычного бандита, в амбала.

В тот момент Людмила только что продала какую-то игрушку и стояла, держа в руках несколько купюр. Стояла и соображала, что же ей купить своему Гришеньке, что ему привезти из заграницы.

Подняла глаза на амбала, который стал для нее врагом, в того, кто покушается на ее дом, и ярость благородная вскипела, как волна, в ее душе. Также разъяренная курица защищает своих цыплят от ястреба:

– Не видишь что ли? Сыну и то на шоколадку не хватает!

И сунула деньги в карман.

И амбал отступил.

Может еще и потому, что почувствовал глухую ненависть от соседок Людмилы по торгу, хотя они предусмотрительно отодвинулись от нее, только заслышав требование рэкетира.

Зато теперь Людмила отправлялась в путешествие не одна.

С Сережей и Катей.

И покупать товар вместе было сподручнее, и в пути веселее, и стало возможным что-то спрятать от таможенников – Сережа всегда брал с собой отвертку, отвинчивал какие-то панели в купе, за которые складывались на время досмотра пачки сигарет, «мерзавчики», стограммовые бутылочки с коньяком, банки шпрот…

и так несколько лет

В первые годы челночества Людмила останавливалась у пани Барбары. Ее квартиру челноки так и звали – «Приют «ВАРВАРА».

Пани Барбаре было лет семьдесят-семьдесят пять на вид. Она жила в последней по ходу комнате. Две других комнаты во время заезда челноков превращались в ночлежку, в караван-сарай. Каждый приезжал с грузом, снимал свою койку, сумками, баулами забиты все проходы и по вечерам приют «Варвара» был похож на декорации пьесы Горького «На дне». Каждый сидел на своей кровати, кто разбирал товар, кто пересчитывал деньги, кто что-то перекусывал.

Кстати, в холодильнике у пани Барбары, как у всех поляков тех времен, царила пустынная тундра. Людмила даже удивлялась, чем же питается одинокая старушка. Пани не сидела в своей комнате, а постоянно шныряла меж постояльцев и молча, но внимательно следила, чтобы ничего не сломали, не напачкали, не намусорили. Приглядывала, словно рачительная хозяйка, за своей живностью, за своим огородом.

При этом сама пани Барбара была всегда чиста, ухожена и отличалась ясным разумом, не была жадной, давала сносную цену за аренду коек и даже оказывала, если так можно выразиться, банковские услуги. То есть, она брала деньги на хранение и всегда можно было быть уверенным, что они никуда не денутся, что пани Барбара вернет их по первому требованию.

И без процентов.

Что-то в ней было для Людмилы родное, близкое. Тем более, что абажур в комнате пани Барбары точно такой же, как у родителей в Кунцево. И ковер на стене с лебедями в пруду.

Что ненавидела Людмила в «Приюте «Варвара», так это продавленный диван, который обычно доставался последнему из челноков, который успел стать арендатором. В этом случае Людмила просыпалась утром с полным ощущением, что никогда не сможет распрямить свой скрюченный за ночь позвоночник.

И еще ненавидела она один единственный на всю ораву туалет по утрам.

А вставать приходилось в четыре-пять утра.

Еще закрыты и пусты научные и исследовательские институты, парламент, банки, магазины, жилищно-эксплуатационные и другие конторы, фирмы, корпорации и тресты.

Ранним утром город пуст, даже летом он залит серым предрассветным сумраком, не говоря уже о зимних черных ночах. На безмолвных улицах без привычной толпы странно видеть то там, то здесь целенаправленно идущих мужчин и женщин, в основном, женщин. Они тащат сумки, чемоданы, везут ручные тележки.

Это напоминает Исход.

Словно двинулся народ от родных насиженных мест, чтобы обрести благополучие и закончить дни своей жизни в довольстве и без нужды.

Они идут на стадион.

Так похожий на тот, куда Людмила бегала кататься на коньках «фигурки» в родном Кунцево.

Идут, словно им предстоит матч, встреча на спортивной арене.

ГОСТИ – ХОЗЯЕВА!

Кто сегодня выиграет?

Кто победит?

Соревнование на выживание.

Надо только успеть занять на стадионе место получше.

«Выше! Быстрее! Сильнее!» – олимпийский девиз полностью претворялся в жизнь вступившими в соревнование российскими челноками.

Первая битва на арене совсем не на поле и беговых дорожках, а за трибуны и скамейки для зрителей. На этих скамейках и раскладывали свои товары заморские купцы. Ехали-то со всех концов необъятной нашей Родины, а в те времена, времена всеобщего распределения, получалось так, что куда-то завезли партию ширпотреба, товаров широкого потребления, а потребление оказалось совсем не таким широким, как планировалось в системе плановой экономики, вот и тащил челнок образовавшиеся излишки в другую страну. Где опять-таки по-социалистически не хватало этих излишков.

Одно из достоинств «Приюта «Варвара», что стадион недалеко, не так натужно таскать сумки-чемоданы, волочить ручные тележки.

Задача Людмилы была проста – продать как можно скорее. За день, за два, потом закупить и уехать.

Вторая фаза соревнования на выживание – кто кого?

Типичная картина такой борьбы, такой схватки внешне мирная, по сути полна внутреннего накала.

Вот сошлись две женщины.

Одну родила польская мать, другую – русская, точнее, советская.

– А почем у пани шроты?

И стадион для этих дам превращается в огромный Привоз.

Как в Одессе.

– Пани, эти шпроты у вас давно протухли, – высокомерно заявляет дочь польской матери.

– Где? Вы что не знаете, что советская жесть – самая лучшая в мире, что наши банки для консервов самые тяжелые, потому что из толстой жести, тоньше у нас не могут прокатать, станов таких металлургических нет, это я вам как кандидат металлургических наук говорю, – отвечает дочь советской матери.

Говорят на ломаном русско-польском языке, но понимают друг друга прекрасно.