Человек и пустыня
Шрифт:
— Как чудит?
— Мечтает все о богатстве праведном.
Все засмеялись, и Зеленов веселее всех.
— Что же, мечта неплохая, — сказала Елизавета Васильевна уже серьезно, с гордостью и любовью посмотрела на мужа.
Зеленов, заметив ее взгляд, ухмыльнулся, выразительно поглядел на Ивана Михайловича и плутовски мигнул:
— Гляди, сваток, пара-то какая: один за одного, как репей за овцой.
За дверью затопали детские ножки. Вбежал Ваня, обнял деда Ивана Михайловича. Дед поднял его с пола, — он тотчас вцепился в его бороду. Белые пальчики запутались в седеющих волосах. Виктор Иванович отошел в сторону, к шкафу.
— Ну, будет, будет шалить! — притворно строго сказала Елизавета
Со смехом Ваня потащил за руки обоих дедов из кабинета в столовую, где за накрытым столом уже сидели обе бабушки.
Елизавета Васильевна взяла мужа за руку, возле локтя, пожала.
— Ты, кажется, очень устаешь от этих споров?
Он не ответил ей. Он взял ее руку, поцеловал молча. Елизавета Васильевна вдруг вся прижалась к мужу, обняла за шею, поцеловала в щеку и как-то по-особенному серьезно взглянула ему в глаза — прямо и откровенно.
— Ты что? — тихонько спросил Виктор Иванович и погладил ее плечо.
— Знаешь, мне даже не верится, что ты наконец дома и надолго, что тебе не надо никуда ехать.
Она приникла к его груди. Он поцеловал ее в голову. Когда они вошли в столовую, вся семья уже сидела за самоваром. Большая яркая лампа освещала блестящую посуду, снежную скатерть и лица стариков и Вани — лица довольные, смеющиеся. Виктор Иванович на момент приостановился в дверях и почему-то невольно подумал о том евангельском купце, который однажды, рассматривая свои нивы, сказал: «О, душа, пей, ешь, веселись, ибо у тебя есть все!»
В этот день поздно вечером, когда старики Зеленовы уже уехали к себе домой, дети уснули и весь дом отходил ко сну, Виктор Иванович заперся в своем кабинете, достал из стола — из самой глубины ящика — альбом, переплетенный в зеленую кожу и запертый замочком, и рачительно, убористым почерком написал:
«Сегодня понял, что уже достиг многого, что другим людям кажется счастьем. А счастлив ли я? Еще не совсем, потому что какое-то недовольство и беспокойство, самому мне мало понятное, живет в моей душе. Или это у нас в роду — беспокойство? Мой дед под старость ушел в сад спасать душу. Мой отец уже сейчас начинает задумываться и все говорит, что надо потрудиться для души. А оба они достигли всех житейских благ, и, казалось бы, им не надо ни о чем беспокоиться».
Он задумался и так много минут просидел над раскрытой страницей с пером в руке. О чем, собственно, ему беспокоиться? Пути и цели жизни ясны. Он опять принялся писать:
«Пусть мои старики посмеиваются, когда идет разговор о богатстве праведном. Но я-то знаю, что богатство праведное возможно: человек будит природу и заставляет ее работать и на себя и на человека. Если бы не было богатства праведного, в конце концов мир бы не выходил из нищеты. А сейчас в мире множество богатств, и… что же, разве все они неправедные? Я не хочу, не могу думать даже об этом. Богатство есть дело необходимое для жизни не только отдельного человека, но и целой страны, потому что только создание богатств способствует прогрессу. Если я, спасая свою душу, уйду в сад и все дела заброшу, я буду похож на того ленивого раба, который зарыл в землю свой талант. Я работаю и буду работать на благо России и благо свое — я верю, что мое благо и благо России совпадают. Я не расточитель и не барин. Я — работник…»
Он откинулся на спинку.
«Что это? Я ищу оправдания? — подумал он. — В самом деле, как будто ищу. Но перед кем оправдываться?»
Криво усмехаясь, он закрыл альбом, запер, спрятал в стол, поднялся, прошел из угла в угол. Углы обширного кабинета тонули во тьме. Неясные пятна картин, икон, книжные шкафы, казалось, отошли далеко.
«Никаких оправданий не надо. Живи, как
живешь. Труд все освящает».VIII. Удар по пустыне
Из-за Волги приехал верховой, сказал, что степные дороги уже подсохли, овраги усмирились — проехать можно. Рублев звал посмотреть новые оросительные сооружения. В двух экипажах — в просторном тарантасе и легкой коляске — Виктор Иванович и Василий Севастьянович выехали из дому до свету, чтобы переправиться за Волгу с первым перевозом. Подпрыгивая по камням, экипажи съезжали с яра. От Волги понесло холодом. Виктор Иванович шел рядом с тарантасом по тропинке. Одетый в шведскую кожаную куртку, в высоких сапогах, в теплой французской шляпе, он весь был подтянут, подобран, молодой и бодрый, и легко и молодо перепрыгивал через светлые ручейки, что бежали по камням от родников, бивших из белой горы. Мужики и бабы все на него оглядывались. И эти оглядки напомнили Виктору Ивановичу то время, когда он впервые ехал за Волгу — с дедом и отцом… Он тогда верил, что пустыня — это старая старуха с сумрачным лицом.
Тарантас и коляска въехали на паром. Кучера остались возле лошадей, а Виктор Иванович и Василий Севастьянович вошли на пароход. Пароход посвистел и тронулся. Василий Севастьянович снял широкий картуз, перекрестился. И почти все закрестились — и на пароходе и на пароме. Виктор Иванович неподвижно сидел у борта, смотрел на берег. И то, что он не перекрестился, его резко выделило из толпы, на мгновение ему стало не по себе.
Но суета на пароходе, пароме, крики на берегу сразу сгладили эту неприятную особенность. Город — еще сонный — потянулся мимо. На пустых улицах лишь кое-где шагали черные букашки — люди. У пристаней дремали извозчики и торговки с корзинками. Из-за гор вставало солнце. А Волга неслась неукротимо. Василий Севастьянович сказал:
— Вода ныне высокая. Хорошо это. К урожаю.
Он благодушно оглядывал Волгу, оглядывал горы. У него был такой вид, точно он все одобряет. Обеими руками он расправил бороду, чему-то улыбнулся.
— Да, хорошо! К урожаю. Дай бог! — повторил он.
«Ко всему с одной меркой подходит», — подумал Виктор Иванович о нем и усмехнулся.
— К урожаю? — переспросил он.
— Обязательно к урожаю.
— А вы, папаша, все про хлеб да про урожай думаете, — смеясь, сказал Виктор Иванович. — Вы бы просто посмотрели! Хорошо здесь!
— Я и смотрю просто. Урожай — первое дело. Лучше урожая ничего не придумаешь. И потом, ежели думать о разных разностях, головы не хватит. Надо думать об чем-нибудь одном.
Рыжий, упористый, какой-то кряжистый, он казался настойчивым и непобедимым, как… как… вот эта Волга, несущаяся непобедимо и бурно.
Пароход обогнул залитый остров, от которого на поверхности воды виднелись только верхушки деревьев, вошел в Иргиз, повернул в сторону и пошел лесом — там, где летом, в межень, пролегает дорога. Верхушки деревьев обступили пароход и справа и слева. Пароход и за ним паром шли по широкой аллее. Зеленая вода колыхалась зелеными ленивыми волнами. Утки с шумом взлетели с воды рядом с пароходом.
— Ну что, за границей есть такое? — спросил Василий Севастьянович, кивая головой на леса, залитые водой.
По его виду и по его вопросу понятно было: он не верил, что где-то, кроме Волги, есть еще такая красота, — спрашивал от гордости.
— Нет, я не видал.
— То-то!.. Хоть там и заграница, а Волги у них нет.
В Плеханах — за широкой поляной, где летом бывает море цветов, — выгрузились, мягкой дорогой поехали в степь.
Много лет назад Виктор Иванович с дедом и отцом ехали по этой же дороге. Тогда не было столько посевов. Вот уже и сады на пригорке, в них — дома. Прежде их тоже не было.