Человек и пустыня
Шрифт:
— Ивану, это как пить дать, — засмеялся Иван Михайлович.
Но вмешался Василий Севастьянович:
— А похоже, Василью. Гляди, весь в наш род идет, в зеленовский. Ты нос-то, нос прими во внимание. Нос у него — курнофлястый, как у нас.
Василий Севастьянович говорил серьезно и убедительно.
— Нет, сват, ты не спорь. Внук мой. Я этого внука сколько годов ждал.
— А я не ждал? Га, чудак ты, Иван Михайлович! Будто ты один ждал.
— Да будет вам, сватья, спорить-то, — пропела пьяно сама Зелениха, — жребий лучше метните.
— Не дозволительно метать жребий о живом человеке,
— Верно-о! Го-го-го!
И рев, и хохот, и веселые, прозрачные, солоноватые шутки прервали попову речь. Уже пьяненькие мужчины стеной поднялись вокруг стола с бокалами в руках, а за ними поднимались, смеясь смущенно, женщины, тоже с бокалами.
— Виктор Иванович и Елизавета Васильевна! Просим продолжить! Ур-ра-а!
Попы запели:
— Многая лета! Многая лета!
И весь сонм подхватил, заорал, заревел:
— Многая лета! Ура!
И лезли чокаться со смущенной Елизаветой Васильевной, говорили грубоватые шутки:
— Дорожка теперь проторена — только катайся.
— Почин дороже денег.
— Не забудь, молодая, до двенадцати еще далеко.
— Старайся, Лиза, на пользу отечества! Баба только этим делом и сможет послужить Расее!
Старики и женщины целовали ее в губы, а кто помоложе — влажными губами присасывались к ее руке. Кто-то облил ей платье вином. Поп Кирилла бубнил над ее ухом:
— Ты смоковница, давшая плод. Господь благословит тебя, а мы за твое здоровье хорошенько выпьем.
И, отойдя, уже качаясь, запел, помахивая левой рукой, а в правой высоко держа бокал:
— Многая лета! Многая лета!
И притопнул, как будто собирался пуститься в пляс, и чуть расплескал вино. Гости опять запели, заорали. У дальнего стола оглушительно кричали «ура»: там поймали Виктора, пили за его здоровье.
— Да не погибнет род андроновский! Ур-ра-а!
А через день после пира Виктор уже скакал верхом по заволжской дороге — на Красную Балку. А еще через неделю уехал в Москву, где надо было сдавать летние зачеты.
Лето целое он жил в пустой квартире, работал все дни напролет, не давая воли ни страсти, ни скуке. Он стал серьезнее, словно мысль, что теперь он отец, подстегивала его, состарила. В августе Елизавета Васильевна приехала в Москву с ребенком, нянькой и матерью. И дом ожил, наполнился бодрящим шумом. Тихим светом теперь светились ласки, совсем неутомительные. Виктор видел, что жена его переживает пору безбурного счастья, по-настоящему крепкого, и сам был спокоен и счастлив и работал бодро и упорно. Чаще он теперь думал о своей будущей жизни самостоятельной, о России, о богатстве и бедности народной, и мысли были у него какие-то новые — крепкие и трезвые, какие-то мускулистые, не то что прежде — все розовый туман и расплывчатость.
Однажды вечером — уже зимой это было — Елизавета Васильевна пришла к нему в кабинет. Ему не хотелось отрываться от книги, но он встретил ее обычной улыбкой. Елизавета Васильевна цвела теперь, пышнела, была вся уютная,
и тепло было около нее хорошим человеческим теплом. У нее были мягкие движения, чуть ленивые.— Я тебе не помешала? Ты что делал?
Они поговорили о книге, которую он читал. Она спросила:
— Скажи, почему купца так осмеивают? Читала я сейчас вот и, знаешь, удивилась как-то. Умнейшие люди ведь пишут.
Виктор подумал.
— Я думаю, над нами смеются, не понимая нас. Конечно, были такие — и грабители, и самодуры, и дураки. И есть еще. Но уже отошли и отходят. Над этим я и сам много думал. Купец стоит между двух вражьих сил: бедняком, который завидует, и аристократом, который купца боится.
— Ну, а писатель, интеллигенты вообще?
— Ну, ты опять о том же? — Он чуть-чуть покривился. — «Писатели, интеллигенты…» Что ж, это — люди мечты. Или, если хочешь, — собаки, лающие на ветер. Дьявол их знает. Вот не сообразили, что купец — представитель народа: в третьем, четвертом восходящем поколении это обязательно мужик. А только народ строит жизнь и государство, а не интеллигенты и не аристократы.
— Ну, ты, кажется, неправ. Инженеры, например…
— Что ж, инженеры? Они все сплошь у купца в работниках служат и делают, что им прикажет купец. А доктора там, адвокаты — это так, шантрапа, дешевка.
— Ого, как ты смотришь!
— А ты как думаешь? Ну-ка скажи, что создали адвокаты или доктора? Ничего! Даже господа писатели немного стоят. А купец — целые страны создал. Америка, например, страна, выросшая только благодаря купцу. А Россия?
Он повернулся к ней лицом, заговорил, волнуясь:
— Посмотри-ка на Россию. Пустыня везде была. Пришел сперва мужик, этот неорганизованный землероб, а потом мужики на своих плечах подняли трактирщика — купца. Завистники говорят про грабежи, убийства, эксплуатацию. Врут! Знаешь, я хочу поехать в Америку.
Елизавета Васильевна посмотрела на него испуганно, спросила:
— Когда? Зачем?
— Весной поеду, хочу посмотреть, как там с пустыней воюют. Там ведь тоже некоторые штаты вроде нашего Заволжья были.
— Я не согласна. Я не пущу тебя.
— Почему?
— Да мало ли что дорогой может случиться.
— Ну, что за дикость? Ничего не случится. Лихов мне настоятельно советует съездить.
Она ответила с трудом:
— Что ж Лихов! Я не могу отпустить!.. У меня, кажется, опять будет ребенок.
Не ошиблась Елизавета Васильевна: в середине лета в андроновском доме опять были крестины — не такие пышные, как первые, но такие же шумные.
Сватья теперь не спорили.
— Иван Михайлович! Ты теперь не вступайся! Мы мирно поделим теперь. Тот твой, этот мой.
— Идет, сваток! В таком разе по рукам!
Василий Севастьянович поднялся торжественно и сказал:
— Вот перед всеми дарю моему внуку новорожденному на зубок сто тысяч. Завтра же перевожу на его имя.
И гости грянули:
— Ур-р-ра!
— Стараются, сваха, наши ребята! — сказал насмешливо Иван Михайлович Зеленихе.
— Не сглазь, сват! Пусть сперва нам со сватьюшкой по внучке изготовят, а там уж и перерыв можно сделать.
Тут вмешалась Ксения Григорьевна:
— Зря вы его отпустили. Эх, не глядели бы на вас мои глазоньки.