Человек как iPhone

– Здесь? – вопросил таксист.

– Да, – заплатил и вышел.

8. Эми и Курт: втроём

Эми его ждала, одетая в лохмотья – в самую последнюю моду, напялив ее на себя.

– Ты думаешь, еда попадает в жедудок? – начала она. – Ничего подобного. В сердце идет еда. Сердце переваривает кашу, мясо и сок.

– Да я бы сам к этому пришел.

– Оно впитывает в себя еду, всю, теплую и горячую, разрешенную и запретную, просто, почти любую.

– Понятно. Куда пойдем?

– Постоим тут немного, после заглянем в кафе.

– Не холодно тебе?

– Скорей, жарко. Хочется пива и орешков.

– Фисташек?

– Да ну любых.

– А пиво американское?

– Устраивающее взрыв внутри, пахнущее моргом, пенсией, работой, учебой и прочим, таким евклидовым иногда, а иногда маршалом Тухачевским, расстрелянным за слишком высокую голову, на которой он носил шапку, то есть коровье вымя, давшее молоко.

– Молоко полезно и жёстко и любит петь оды Екатерине второй.

– Она родила своей грудью две капельки молока перед смертью и умерла.

– Капли теперь живут.

– И снабжают своим потомством всё человечество.

– Кормят его, поют.

Они устроились в кафе Вертолет, заказали Бад и вяленую свинину, расслабились, как Усоян на больничной койке, в которого угодили пули, как мальчик в публичный дом. Курт сделал глоток, посмотрел на Эми, совершил уголок завершением губ и представился ей космосом по имени Александр Грин.

"Винчестер, она женщина винчестер, железная коробка, в которую запаяли живого цыпленка. Она фильм От заката до рассвета, весь, целиком, не отдельные сцены и герои, а сам этот фильм. Ей все равно, кого убивать, кого гладить, она может наслать на весь мир Армению, такие коготки и болезни, рвущие плоть и поющие Бесаме мучо, чтобы головы лопались от слов и мелодии, разрывались и разлетались миллионами "хочу есть", "вот эта девчонка классная", "блин, что-то ноги чешутся", "зуб разболелся сильно" и "ботинки сейчас куплю". Да, такова эта ночь, она ахматовская, желтая, гнойная, когда машины вылупляются из яиц и бегут металлом за курицей, жаренной на углях".

Сделал еще пару глотков, уставился на экран, показывающий Шакиру в разрезе, с почками, сердцем, Пике, Барселоной, мышцами, тачкой, пентхаусом, посиделками на веранде, русскими пельменями и скороговорками, развернутыми конфетами и предложениями, заданными ребенку Шакиры в школе, сметающей всех детей с полок улиц и полей, где они стояли, надев на головы шляпки подсолнухов, гибнущих от жары и присягающих картинам Ван Гога, то есть Франции в дурке и в тюрьме.

– Эми, чертовски хочется есть. Закажем по пицце?

– Можно. Но платить будешь ты, причем так, как Камаз вываливает мусор на свалке.

– Хорошо. Я все понял. Жаль, что курить здесь нельзя.

– Часто куришь?

– Достаточно. Сигареты делают тоннели в моей голове, в которые мчатся фуры из стран Пакистан и Судан.

– Хорошие сигареты, отменное достояние твоей головы, которую я то вижу, то не наблюдаю нигде. Наверно, она есть бог, исчезающий и возникающий на подмостках Бродвея.

– Бог, да, такая похвала разуму, грызущему кость возле базара, где продают телятину и свинину.

– Я думаю сознание современных людей переполняет мясо, кровавое, с прожилками, с кровью. Оно захватило всё.

– Потому что на новый год в домах втыкают теперь в ведро скелет коровы и вешают на него ее органы.

– Классно же.

– Хорошо.

Начали есть пиццу, которую принес официант, втолковывать себе тесто, помидоры и лук. Объяснять их себе посредством жевания и глотания.

"Отменная девушка, как Карабах, прогуливающийся то в Азербайджане, то в Грузии, накачанный, жесткий, сильный, в Живанши, в ботиночках с узкими носками, черных, лакированных, выпущенных вершиной горы Эльбрус, где снег, смерть и гарцевание похоти и желания всех грузин".

Огляделся по сторонам, странные люди, выхваченные из истории и отправленпые в пасть Молоху, джинсы и телефоны, озадаченность, легкое веселье, сумбуры в глазах, каламбуры, загадки, так как глаза – газеты, развернутые или скомканные.

– Что это ты думаешь?

– Вспомнил Кавказ, легендарное место, которое вырабатывают многие заводы России.

– А я?

– Ты? Ты сидишь рядом со мной, укачиваешь меня, развлекаешься своей сущностью со мной, заставляешь спать и поешь колыбельную песню.

– Да ну, что ты несешь? Я думаю, что сейчас сюда ворвутся громилы и разнесут тут всё, проломят головы отдыхающих стульями и заберут кассы и телефоны посетителей, смоются, убегут и уедут, чтобы сидеть в кино и смотреть фильмы тридцатых годов девятнадцатого века.

– Интересно.

– Ну, короткометражки Пушкина, длинные полотна Гоголя и т.д.

– Они идут по сей день.

Начал барабанить пальцами по столу. Пицца кончилась. Бад повторили. Внезапно повзрослели и умерли, но рассмеялись над этим и сделали по глотку.

"Каштановые берега, текущие вдоль камней, скал и ущелий, в которых ютятся люди, наклеенные на стены и показывающие средний палец быту, замужеству, женитьбе, колбасе, сыру и салату Оливье, вошедшему в Феноменологию духа, в каждую его страницу и строчку, пахнущую майонезом из магазинов Пятерочка и Магнит".

Эми удалилась в туалет. Курт вышел покурить. Стоял и глядел на звезды, то есть на банки, поставленные на спину больному и высасывающие из него болезнь.

"Кончится лето пятнадцатого августа и перечеркнет строку "девяносто два дня лето", вступит в противоречие с молодостью Цоя, убьет ее, а шкуру повесят на балкон, сохнуть и согревать земное, сжатое в одну квартиру и спрессованное в ней".

Они вернулись, улыбнулись друг другу Московской областью и повысили цены на жилье, то есть желудки, заселившие и заселяющие в себя пиво.

– У тебя дергается бровь.

– Это Софико Чиаурели дает знать о себе.

– Курт, не шути. Ночной воздух может тебя не понять.

– Зато поймешь ты – мышь, мышеловка и сыр.

– Интересно меня назвал. Я запомню.

– Лучше разверни свои крылья и пролети над городом Дагестан, в котором ходят по улицам человеческие силы и продают фундук, курагу и инжир.

– Пойдем отсюда, развернемся в клубе.

– Нет, не хочу.

– Тогда я пойду.

– Пока. Тебя проводить?

– Не надо.

Эми ушла, улыбнувшись пятым окном девятиэтажного дома, а Курт взял еще пива, чтобы не скучать, и уставился в телефон, похожий на ребра свиньи.

"Мы рано или поздно доживем до того, что компьютеры оживут и будут пастись и бежать, а люди отстреливать их".

К нему подсел парень, уставился в сторону, похрустел костяшками пальцев и ушел. Курт даже не удивился, мало ли, все может быть, человек мог просто вспомнить о том, что он человек, захотеть необычного, хоть чуть-чуть, забросить логическое и привычное, чтобы жить нарасхват.