Человек как iPhone

– Или кусок свинины, или щепотку соли, или само ничто.

– Его лучше не ждать: оно все равно не придет. Желательнее макать в ничто указательный палец и засовывать его себе в рот.

– Вот и поговорили.

– Ладно, давай, пока.

Перестал говорить, начал смотреть в айфон, заставка которого заклубилась и потекла дымом, превращающимся во время, едущее назад.

6. Греция в голове

Проспав целый день, вечером сидел на кухне и ломал грецкие орехи.

– Это яйца – мой мозг.

Ел, жевал и творил указательным пальцем легкое и волшебное, таврическое.

"Печать Каина на челе, Денница встает вокруг, Белаз едет по улице и въезжает в айфон, маленькое устройство, способное поглотить весь мир, не жуя, не дробя, только кидая в желудок, чтобы растворить и сделать собой, а не получится – так блевануть, выдать весь мир обратно, но в другом уже виде".

Надоели орехи, хруст которых вызывал внутри него боль. Курт открыл банку ветчины и начал ее медленно есть, смакуя каждый кусок, самое сильное и простое, с жирком, холодцом, желтым и белым, очень приятным и вкусным, так как вокруг ислам.

"Столько лет четвертовать свою душу, чтобы добиться наконец бессмертия, сделать его подушкой, одеялом и простыней, так как иначе не будет вообще ничего: человечество зависло между аннигиляцией и вечностью, если оно не освоит весь космос, то его попросту не станет. Так повисли здесь мы".

Часы показали одиннадцать и кусок колбасы по-докторски. Телевизор выключился сам собой. Курт открыл дверь после звонка. На пороге стояла соседка. Лет семнадцати-двадцати. Он точнее не помнил и не знал ее имени.

– Здравствуйте, я услышала музыку и пришла на концерт.

– Здесь неспешная музыка.

– Ну а что? Я войду?

– Заходи, я не против.

– Можно пива попить.

– Пожалуй.

– У меня две бутылки есть.

– Хорошо. Или я куплю.

– Нет, не надо. Я принесу.

– Вы Евгения?

– Я Борис, – она рассмеялась. – Я шучу. Меня звать Мариной.

Она ушла и через пару минут вернулась с пивом и чипсами. Сели за стол, но не напротив друг друга, а рядом.

"Только не секс, я его не переживу, не хватит мозгов на секс, еще эти орехи, не успел унести, теперь она будет их грызть и выглядеть, как Голливуд в девятнадцатом веке".

Решили разлить по стаканам пиво. Курт взял их с полки, дунул в них и поставил на стол.

– Не будем пить из горла?

– Думаю, что не стоит.

– Ну тогда всё пучком. Вы музыкант? Я слышала.

– В общем и целом – да.

– У меня в уме такое творится, когда вы играете: всё опускается вниз, мои поцелуи, прокладки и месячные, первый секс и аборт, а потом это всё ударяет вверх, в самую высшую точку. А оттуда взлетает, уводит к Останкинской башне, вещает на целый мир.

– Давай на ты.

– Хорошо. Курт, как ты так делаешь?

– Просто живу и дышу.

– Как Окуджава в тысяча девятьсот девяносто восьмом году?

– Нет, как Галич в тысяча девятьсот семнадцатом.

– До рождения?

– Да.

Сделали по глотку.

– Где у тебя здесь тарелки?

Он показал. Марина взяла одну и высыпала чипсы на нее.

"Какие красивые бедра, ничто их не спрячет, не уведет, только если концлагерь, но там будет наоборот: исчезнут кости, а мясо будет торчать, зиять и вопить".

Марина коснулась ногой его ноги и отодвинулась.

"Вот и агрессия началась, еще немного, и она набросится на меня, будет пихать мне в рот розовые соски, начиненные творогом, сметаной, ряженкой и молоком. Нет, не так: набитые говядиной, бараниной и свининой".

Он врубил радио, самую далекую в мире волну или войну, как подумал сначала он.

– Ты красивая в целом.

– Да, мне парни говорили и говорят об этом, но им нужен только секс и галочка.

– Так они жрут витамины. А вообще, хотят утвердиться за счет женского, отдать свою часть женщине, чтобы она ходила везде и рекламировала их.

– Понятное дело, это же не моя мечта.

– А какая она у тебя?

– Раздвинуть ноги и лежать на балконе, чтобы в моей вагине свили гнездо.

– Муравьи?

– Можно птицы. Муравейник хорош, но сейчас не по мне. Разве не классно: ты лежишь, а в тебе птицы.

– Думаю, нет.

– Почему?

– Потому что вагина – шахта. В нее погружаются рабочие и добывают руду.

Пиво кончилось, и они ударились в разговоры и в музыку.

– Как ты играешь так?

– Да обычно играю.

– Но я слышу такое: колумбийцы в России, в каждом огромном городе, в каждой скромной деревне.

– Вроде про них не пою.

– Но ты вламываешь конкретно: сначала взрыв, в середине – взрыв, в конце – тоже взрыв. Рёв раскалённого металла. Во всех твоих композициях, в каждой их секунде в них гибнет Терминатор Т-1000.

– Да, мне близок Т-800.

– В первой части? Второй?

– Думаю, что в обеих.

– Классно. Поставлю кофе.

Марина встала, не с первой попытки включила кофемолку, сполоснула две чашки и поставила турку.

"Эх, это молодость, жалко, что мне не в кайф, пули летят в затылок, пепел сыпется вниз, ноги ведут в магаз, там хорошо, светло, можно брать в руки алкогольные напитки, щупать их, получать удовольствие, рвущееся из уст всего человечества".

Вскоре Марина ушла, обещав заглядывать к нему, когда он один, что она чувствует сердцем, а не глазом в глазке.

"Сухие ветки цепляются за одежду, не дают мне пройти, напоминают о коньяке, его силе, когда ты совсем один, не признан и далёк от победы, которая – форточка, открытая в зимний день, столкновение холода улицы и тепла батареи, их в сём мире двоих".

Курт поискал еще выпивки, но ничего не нашел, загрустил, подумал о герыче, но откинул такую мысль.

"Дуэйн "Скала" Джонсон никогда не сдается, он поднимает Фаларийского быка, разламывает его на две части и ест его содержимое. Он бьет по лицу прохожих перчаткой, начиненной свинцом. Он побеждает в одиночку все армии мира. Он может убить гусеницу своим взглядом. Женщины беременеют от мыслей его, летающих в воздухе. Его ноги образуют Триумфальную арку с висящим меж них колоколом мира, в который бьют только раз в сто лет, возвещая о великой победе духа над плотью, о победе, в которой никто никогда не умрет, а Дуэйн "Скала" Джонсон заберется на самого себя и оттуда возвестит мир о боге, новом явленном чуде из-под ресниц Христа".