Человек как iPhone

– Я не черный, не черный, – шептал Курт, вытирая разбитые губы. – Нет, я черный. Уже.

Сломался, как автозавод, но встал, побрел за сигами, взял пару пачек, не глядя в испуганное лицо продавца.

– Спасибо, не надо сдачи.

– Возьмите.

– Уговорили.

Дома у Криста снова упал, лежал, приходил в себя.

– Э, чувак, да ты ранен.

– Да, пришлось нелегко.

– А меня не позвал.

– Слишком люблю тебя и ценю.

– Не хотел, чтобы меня разукрасили?

– Зачем тебе?

– Заодно.

Присели за стол, начали пить водку, которая щипала разбитые губы Курту, курили, даже смеялись.

– Эта война только началась, скоро она охватит всю Россию. Весь мир.

– Верно. Но ты уверен?

– Да, – утвердился Курт.

– Самая незаметная в мире война, когда автоматы, пулеметы и танки будут сдавать в металлолом, громоздя гигантсаие горы, вдвое, втрое, вчетверо выше Эвереста.

– И на вершине будет стоять маленький ребенок.

– С игрушечным пистолетом в руках.

– Стреляя им в солнце.

– И попадая в него.

Разлили остатки водки, поставили пустую бутылку под стол, закурили табак. Вытянули ноги в ботинках.

– Ничего не поделаешь, здесь доверяют рукам и ногам, бьют, молотят, гнетут.

– То ли дело читать Достоевского. Достоверного, – залыбился Курт. – Ровная трасса, по которой мчится машина, Гелендваген, забитый под завязку Раскольниковым, напичканный им.

– Когда открываешь окно – Раскольников, открываешь багажник – Раскольников, хочешь заправиться, но в бензобаке тоже Раскольников.

– Конечно, хоть ночь подходит к концу. Кортни, скорей всего, спит.

– С каким-нибудь мужиком.

– Э, не говори так, братан.

– Ладно, ладно, шучу.

Легли вдвоем на диван, уснули и увидели одинаковый сон: площадь, а на ней казнь тысяч людей на глазах Пугачева, руководящего этим процессом, смеющегося, хохочущего и пьяного миллионами звезд.

– Это моя вам месть, – кричал Пугачев, – вы злые, косные, страшные, вам по пятьсот миллионов лет. Не меньше. Убью, раздавлю и съем.

При этих словах Пугачев начал расти, пока не уперся головой в черепа Курта и Криста. Они встали, посмотрели друг на друга и усмехнулись: всё поняли сами. Умылись, побрились и искупались. По отдельности даже.

– Вот и ништяк, – произнес Курт. – Поеду домой и буду писать мелодию.

– Музыку?

– Иногда. В целом – куражиться и звонить Кортни.

Курт вышел на улицу, усмехнулся на солнце и сел в трамвай. Затрясся в нем. Смотрел из окна, сидя на двойном сиденье, пока рядом не почувствовал человека. Он повернул голову и увидел бородача. Тот смотрел на него.

– Были проблемы?

– Так, помахался влегкую.

– Из-за нас?

– Из-за нас. Ты-то откуда знаешь?

– Волны докатывались. Мы не успели.

– Били толпой.

– Знаю, такое время. Мы, чеченцы, танцуем лезгинку на его кончике. Миллион человек на конце иголки, шприца с галоперидолом.

Чех замолчал, продолжая иногда смотреть на Курта, оценивая его.

– Почему именно с ним?

– Планета у нас такая. Третья. Звонок в 03.

– Настолько цифры имеют значение?

– Всё имеет значение, вопрос только в степени, – чех кинул в рот жвачку.

Они проехали пару остановок, после чего опять заговорили.

– Сталин страшен во сне, а в реальности страшно его отражение в зеркале, откуда двойник может выйти и убить того, кто смотрит на себя, не понимая, что в зеркале невозможно увидеть себя – только другого человека, из другого мира, планеты.

– Чеченцы вообще редко философствуют.

– Наша философия не в словах и буквах, а в поступках. Философия выстрела. Взгляда, удара, льва.

– Так говорят все кавказцы, – сделал поправку Курт.

– Ну, почти. Я приехал. Дай мне свой телефон.

Они обменялись номерами и расстались, чеченец сошел, а Курт покатился дальше, в тепло, в Ватикан, в обман.

"Хороший мужчина – чех, здоровый и сильный духом, такого не сломать, таким только ломать, брать его дух и мочить им врагов, стреляя в изнанку плоти".

На выходе он отдал водителю деньги, после чего сделал усилие воли и очутился дома, пока его тело шагало по дороге и торопилось к себе. Курт встретил себя, свое инобытие, открыл дверь, пожал ему руку и слился с ним, стал одним. Разбился на миллион частиц, собрался, поставил сковороду на огонь, разбил над ней яйца, позавтракал, выпил кофе и набрал Кортни.

– Я тебе изменил.

– В презервативе?

– Да.

– Пустяки, не измена. Вот без него – это всё, конец, неприятности, головная боль и удаление всех зубов. Плавание в Ла-Манше.

– Встретимся этим днем?

– Нет, давай в другой раз. Я занята.

– Идет.

Выключил телефон, закурил на балконе и стряхнул пальцем пепел.

"Печальное будет длиться вечно, до разврата, до Содома, Гоморры, впечатывания себя в века, издания звезд в виде книг, продаж капсул со временем, глотания их и омолаживания себя или старения, смотря какое лекарство, плюс или минус, что будет доступно всем, в ближайшем конкретном будущем, поскольку иначе нельзя".

Нисколько не свесился вниз, не заорал, не забил себя в грудь – просто наслаждался покоем, голубями, клюющими зерно, и воробьями, едящими хлеб.

"Сигарета приближается к губам, как поцелуй Мэрилин Монро, спустя время, наплевав на гибель в самом расцвете лет, поскольку эта женщина всегда молода и красива, не ушла, никуда не делась, не разложилась и не стала прахом и пеплом, в котором дети запекают картошку и едят ее, обмазанными и впитавшими в себя почки, печень и сердце голливудской красавицы, коей семнадцать лет – всюду или всегда".

Тут зазвонил айфон, высветился номер чеченца. Курт ответил на вызов.

– Вечер, вечер и вечер. Драка, драка и драка.

– Я не спорю, окей.

– Будет большое небо, пахнущее звездой.

– Да, а как вас зовут?

– Я Муса.

– А я Курт.

– Редкое имя.

– Очень.

– Но нельзя говорить простое и целенаправленное, слова обостряют жизнь, намеченное внутри, то самое, что везде: я говорю тогда, когда мои слова неизбежны, когда люди вокруг ждут этого.

– Слова вылетают изо рта и увлекают за собой стадо бизонов или волков.