Человек находит себя
Шрифт:
Напрасно Николай Николаевич успокаивал: нужно продолжать лечение, подвижность пальцев можно будет вернуть, нужно время, нужно очень большое терпение… Таня ушла с распухшими глазами и спазмами в горле. Начались бесконечные посещения клиник, консультации, лечебные процедуры. Улучшения не было.
И тогда страшная правда встала перед Таней. Эта правда заслонила все: людей, жизнь… Таню охватило отчаянье. Она перестала есть, не спала по ночам. Лицо ее осунулось еще больше, глаза провалились.
«На что я гожусь? — спрашивала себя Таня. — Без мечты, без радости… Кто я теперь?.. Пустышка!»
Она ушла
Как-то она сказала Насте:
— Я не знаю, поймешь ли ты… Я прочитала Ромена Роллана, он говорит: «Если у тебя большое горе, послушай «Лунную сонату» Бетховена, и оно тебе покажется ничтожным…» Он сказал не про мое горе, не про мое, — слышишь? Мое только больше стало бы… Пойми, ведь я никогда, никогда не сыграю «Лунной сонаты», никогда, Настя!
Авдей Петрович прислушивался к разговору, поглядывал на девушек поверх газеты, которую читал.
— Ты, Яблонька, извини, что вмешиваюсь и что ругаться сейчас буду, — сердито заговорил. он, откладывая газету. Брови его гневно клубились, и даже глаза потеряли обычную доброту. — Я, конечно, музыку уважаю, хоть и не больно здорово ее понимаю, но, в общем, нравится… Только ты в твоем положении лишний бы разок про Павку Корчагина прочитала. Чего ты веревки из себя вьешь? Ты человек или кто? Глаза видят, ноги ходят, руки двигаются, голова варит. Разве мало это? Послушай меня: хватит свою беду ровно медвежью лапу сосать, работенку подбирать надо, вот что!
Авдей Петрович поднялся и подошел к Тане. Она сидела поникшая, неподвижная…
— Пойдем-ка ты на фабрику, а? — сказал Авдей Петрович уже более спокойным тоном. — Развеешься сперва, и в том польза, а после, как знать: может, и полюбишь? — Гремя стулом, он сел возле Тани и, положив: на ее плечо большую руку с буграми вздувшихся вен, заговорил с той ласковой убедительностью, с какой уговаривают детей: — Ты поразмысли-ка… У меня там «Лунной сонаты», конечно, нет, но уж лекарства на полтыщи бед хватит!
Таня молчала. «Никто не поймет этого, — думала она, — никто!»
И почему-то сразу отчетливо припомнилась первая ночь эвакуации, холодный дождь, захлестывающий в двери, в щели вагона, и тоненькое, но такое теплое пальтишко Георгия, которое он накинул на нее, бившуюся в ознобе и обессилевшую от слез.
«А вот он понял бы, — подумала Таня о Георгии, — понял бы… И Ванек понял бы. А больше никто». С этого вечера Таня не говорила больше вслух о своем горе.
А потом был один вечер. В комнату ураганом влетела вернувшаяся с фабрики Настя. Она бросилась к деду и, обхватив руками его шею, принялась неистово целовать его— бороду, лицо, лысину. Напрасно он отбивался и унимал ее:
— Да пусти ты, неуемная! Ишь, врезалась, как шарошка в дерево!
Настя угомонилась не скоро. В радостном изнеможении опустившись на стул, она, с увлечением и поминутно перескакивая с одного на другое, стала рассказывать о том, что в цехе было собрание и что там говорили про нее и про ее предложение — применить попутную подачу, — и что его одобрили, и что такая подача будет на всех фрезерах… И, должно быть, потому, что все еще не выплеснула до конца. свою радость, тут же начала уговаривать Таню:
— Танюшка,
милая! У нас, знаешь, как замечательно! Станки поют, работы выше макушки! Времени не хватает! Дела столько, что хоть песни пой! Шла бы к нам в цех, а? Ну, право же, не пожалеешь!А Таня молчала. Настина радость только сильнее отгораживала ее от того мира, в котором, казалось ей, были все, кроме нее самой.
Шли дни. А она так ничего и не решала. Несколько раз Авдей Петрович снова пытался ее уговаривать, и от этого она страдала еще больше, не умея разглядеть за его грубоватыми убеждениями ту большую человеческую нежность, которая чем сильнее, тем скупее и реже прорывается наружу.
«Нет, Яблонька, так дело не пойдет!» — решил про себя Авдей Петрович и однажды утащил ее на фабрику насильно. Просто разбудил чуть свет и, ничего не объясняя, велел одеваться;
— Зачем? — удивилась Таня.
— Давай-давай! Быстренько! За медикаментами поедем.
Таня не поняла еще, что задумал Авдей Петрович, но послушно оделась и поехала с ним. Всю дорогу он молчал, а Таня ни о чем его не спрашивала, сидела, вобрав голову в плечи, засунув в рукава руки и упрятав нос в воротник пальто, очень напоминая Авдею Петровичу, который то и дело косил на нее глазом, беспомощную нахохлившуюся птицу.
— Вот тебе, Яблонька, и аптека, приехали! — объявил он наконец, тронув ее за плечо, и легонько подтолкнул к выходу. Троллейбус остановился почти против самых ворот фабрики…
Авдей Петрович показывал Тане полировку ореха и красного дерева. На глазах у нее сказочно оживали древесные волокна и дерево становилось живым и глубоким. Вытащив дверку шкафа в темный коридор, Авдей Петрович зажег неизвестно где добытый свечной огарок и, погасив электрический свет, показывал Тане дерево, слабо освещенное трепетным огоньком свечи. Оно таинственно менялось: по слоям, вспыхивая, разбегались блестки волокон, и багровые полосы метались под тонким слоем полировки, как языки бездымного пламени.
— Ну что, не хуже твоей «Лунной», поди, а? — говорил Авдей Петрович…
Потом он доставал из шкафа рубанок, маленький, аккуратный и темный, сделанный из куска яблони (кто не знает, что яблонька для рубанка — самолучшее деревце!). Авдей Петрович зажимал в верстаке начерно выстроганный брусок…
— Вот послушай-ка, — говорил он Тане и принимался строгать.
Из отверстия рубанка с легким поющим звоном выплескивалась тонкая, почти прозрачная стружка.
— Слышишь, поет стружечка-то, — подмигивая Тане и улыбаясь, говорил Авдей Петрович и все строгал, строгал. Стружка то вылетала вверх упругой и прямой струйкой, то клубилась, словно легкий розоватый дымок.
И отчетливо слышалась тоненькая поющая нота…
На фабрике, рядом с Авдеем Петровичем, с его деревлм, политурой и прочими чудесами Таня и в самом деле забылась немного. Она поехала с ним и на другой день.
На третий, сославшись на головную боль, осталась дома. А вечером Авдей Петрович застал Таню за книгой. Она сидела, облокотившись на подоконник, подперев ладонями щеки. Он заглянул через ее плечо: Таня читала Островского.
Отдельные страницы она перечитывала снова и снова, часами не отрываясь от книги, и Павел Корчагин говорил с нею, как живой: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой!»