Человек находит себя
Шрифт:
Алексей взял Валю под руку. Они повернули назад.
Впереди в окнах домика зажегся свет, и за низенькой изгородью палисадника вдруг вспыхнули пунцовые георгины.
— Красиво как… — проговорила Валя.
Они подошли ближе.
Валя долго любовалась цветами. Георгины покачивались на высоких стеблях. И оттого, что рядом был Алексей, были цветы, свет из окна, а главное оттого, что можно было не думать о своих нескончаемых фабричных неурядицах, Валя почувствовала себя счастливейшим человеком на свете. Алексей видел, как блестели ее глаза…
Темный георгин на тонком, видно, послабее остальных,
— А ведь совсем темным казался, — сказал Алексей с улыбкой и обернулся к Вале.
Глаза ее уже не блестели, только маленькая брошка на платье переливалась радужными капельками. Медленно пошли дальше. Молчали.
— Какой светлый стал, — вслух продолжая мысль, сказала думавшая о цветке Валя. — Алеша, — спросила она, — а в чем, по-вашему, счастье?
— Счастье? — переспросил Алексей и, помолчав, ответил — Не задумывался я как-то. Все времени не было… Только для каждого оно, наверно, свое, особенное.
— Я про настоящее, Алеша. — Валя замедлила шаг.
— И я тоже…
— Совсем-совсем не задумывались?
— Кто его знает.
— Ну как же, Алеша? Ну, может… вы только не обижайтесь… может, вы завидовали хоть кому-то, счастливому?
— Вот завидовал — это точно! — словно находке обрадовался Алексей Валиным словам. — Еще как завидовал! И завидую… Да, пожалуй, и всю жизнь завидовать буду.
— Кому?
— Сверлу.
— Как… сверлу? — Валя даже остановилась.
Алексей улыбнулся.
— Конечно, сверлу. Врезается в твердущий металл, нагревается так, что каленым становится, — и металлу и рукам — всему от него жарко! Да еще если б живое было, если б радоваться умело тому, что делает, и хоть капельку могло бы чувствовать, тогда б…
— А любовь, Алеша? — перебила Валя, чувствуя, как вспыхнуло у нее лицо.
— Это само собой. Только настоящая… Такая, чтоб ты словно ослеп сперва, а потом… потом вдруг увидел, что не ослеп, а, наоборот, зорче других стал, чтобы как открылось тебе что-то…
— А если человек места в жизни не нашел? Если ничего другому не открыл? Имеет он право любить?
Они медленно пошли дальше.
— Право, оно право и есть, — сказал Алексей. — Вот и у сверла — право. А пока в ящике лежит, пока не крутится, пока синей каленой стружкой из-под него не брызнет, оно — только для себя сверло…
Прощаясь с Валей, Алексей пожал ее руку и почувствовал, как впились в его ладонь Валины пальцы.
«Славная она, — думал Алексей, засыпая в эту ночь, — только потерянная какая-то. Впрочем, от нескладной-то жизни чего не бывает!»
Валя долго сидела у окна в своей комнате. Думала об Алексее. И все спрашивала себя об одном и том же: «Неужели я люблю только себя? Что я могу открыть ему? Что?»
Под утро, когда порозовело окно, она вновь спросила себя: «Неужели люблю только себя?» И ответила вслух, шепотом: — Нет, себя я, кажется, ненавижу! — и расплакалась.
4
Сменным мастером Валя не проработала и месяца. Попав под начало Костылева, она, по существу, была предоставлена сама себе. Мебель она знала из рук вон
плохо, в деталях не разбиралась, а спрашивать начальника цеха не решалась, потому что не знала, куда деваться от его презрительной усмешки, как однажды, когда она все же решилась и спросила его о чем-то.— И ничего-то вы не знаете, ничего-то вам впрок не идет, — ответил Костылев, позевывая и безнадежно махнув рукой. — Для вас каждый пустяк — промблема.
Так же спокойно обозвал он ее как-то грошевым специалистом; в другой раз — дипломированной бездельницей; после еще захребетником, и заявил, что она своими дурацкими вопросами отнимает у него время попусту и что он сам со стыда сгорел бы спрашивать сущие пустяки.
Каждый день выматывал силы все больше и больше. На работе Валя еще кое-как крепилась. Дома по вечерам плакала.
— Не к рукам тебе, Валя, эта инженерия, — убеждал Егор Михайлович. — Ну зачем ты в это дело сунулась? Видишь, какой компот получается?
— Да разве я уж такой бросовый человек, Егор Михайлович? — вытирая слезы, оправдывалась Валя. — Если бы помог мне кто! А то одни упреки, упреки без конца!
С Алексеем Валя встречалась редко: они работали в разных сменах. Да, по правде сказать, она боялась встреч с ним. Стыдно было за свои бесконечные неудачи. «Что он думает обо мне? — постоянно спрашивала она себя. — Вот тебе и место в жизни!»
Вскоре разразилась новая беда. Валя спутала схожие заготовки и пустила их в обработку совсем для другого шкафа, который только что был снят с производства. Костылев на этот раз был немногословен:
— Н-ну-с! На этот раз все, девушка. Будет с меня. — И повел Валю к главному инженеру.
— Место этой вот девицы, Александр Степанович, на кухне, картошку чистить, — заявил он. — Забирайте от меня куда угодно.
Гречаник выслушал Костылева, покачал головой.
— Ну что мне делать с вами? — сказал он Вале. — Я понимаю, вам везде тяжело, трудно. Но что сделать? Эх, девчата-девчата! Ну зачем вы беретесь за это хлопотное дело, зачем?
Вместе пошли к директору. Гололедов выслушал хмуро. Просверлив Валю маленькими и холодными глазками, он выдавил сквозь зубы:
— Никчемные людишки!
Валя не выдержала.
— Вы не смеете! — крикнула она, чувствуя, как пересыхает у нее в горле. — Я никчемный инженер, я сама знаю! Без вас, слышите? А никчемным человеком называть меня вы права не имеете! Кто дал вам его? Кто? Вам бы только давить, душу по ниточке выматывать! Вам бы только… только…
В горле перехватило. Валя бросилась на стул и разрыдалась громко, не сдерживаясь.
Она смутно помнила, как ее увели, как пролежала она дома весь остаток дня. А наутро снова вызвал Гололедов.
— Выбирайте: в цех к станку или в библиотеку, — сухо сказал он.
— В библиотеку, — не задумываясь, сказала Валя. «Только не к станку, — подумала она. — Это такой позор! Что подумает Алеша?»
Через день она уже принимала библиотеку.
Началась совсем другая, непривычная и какая-то не своя жизнь. Правда, здесь было спокойно. Никто не упрекал, не колол, не дергал… Изредка приходил Алексей, Валя подбирала ему книги, журналы, и во всей библиотечной работе только это и казалось ей настоящим делом — что-то делать для Алеши.