Человек находит себя

— Это скоро изменится, — заметил Токарев. — Гречаник…

Но Ярцев не дал договорить.

— Знаю! Встретил его у проходной только что. Александр Степанович рассказал мне. Рад я за него, Михаил, очень рад. Его просто не узнать. Ты знаешь, он сказал мне: «Не пойму, то ли моложе я вдруг стал, то ли повзрослел за сегодняшний день…» А ты еще сомневался, помнишь? Ну, когда начинали все это? Кстати, пока мы возились с Сысоевым на складе, придумали почти то же, что и наш главный инженер. Интересное совпадение, правда?.. Ты домой-то идешь сегодня?

— Домой… — горько усмехнулся Токарев. — Объясни ты мне, друг Мирон, где он сегодня, мой дом? Тесно там одному. Невмоготу, понимаешь? — Токарев проговорил это глухим голосом, и только сейчас Ярцев заметил, какое у него усталое, осунувшееся лицо.

— Случилось что-то? — с тревогой и участием спросил он.

— И да, и нет… Вообще все это чертовски мучительная штука. На, читай, если хочешь. — Токарев подал Ярцеву листок, исписанный крупным детским почерком.

«…Папа, а когда ты нас увезешь на Урал? Мне здесь скучно, и я хочу к тебе. А ты писал, что там горы, и много снегу, и хорошо на санках кататься. Я маму спросила, а она говорит, что не поедем и что это вовсе ты приедешь обратно…»

— От дочки, значит… — Ярцев протянул письмо Токареву, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Жена тоже пишет… Настаивает, чтобы добивался перевода в Москву. И тон письма, знаешь, нервозный такой. Словом, дружище, здорово сыро на душе… тяжело.

— Понимаю. Решил что-то?

— Вот кляксу Оленька поставила, — сказал Токарев, с улыбкой глядя на страничку дочкиного письма, — и резинкой стирать пыталась. Знает, что батька грязи не любит. А почему-то не переписала. Она у меня из-за небрежной буквы, бывало, переписывала снова… Да… Решил ли, говоришь?.. Не решил еще, а только знаю, что здесь должен быть. Знаю. И буду. А вот как все получится — просто представить не могу. Ты иди, Мирон, отдыхай.

— А может быть, вместе ко мне пойдем? — предложил Ярцев. — У меня и переночуешь, а?

Токарев покачал головой.

— Отдыхай…

Ярцев не стал уговаривать. Он знал: Токарев умеет справляться с собой. Прощаясь, Ярцев дольше обычного задержал в своей руке холодную узловатую руку друга. Крепко стиснул ее и, ничего больше не сказав, вышел.

В трех верхних окнах конторы всю ночь не погасал свет.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Дом Ярыгина запылал ночью.

Илья Тимофеевич проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он сел на полатях, стукнулся головой о потолок и протер глаза.

— Встань, батюшко, встань! — уговаривала его встревоженная Марья Спиридоновна. — Выдь на улицу-ту. Пожар, слышь, где-тося!

За окном тоскливо и протяжно стонал фабричный гудок.

Илья Тимофеевич прислушался, провел ладонью по лицу и, уже окончательно проснувшись, спустился на пол. Долго силился разглядеть что-нибудь сквозь замерзшие стекла. Потом влез в валенки и, накинув на плечи полушубок, вышел на улицу.

В стороне над черными силуэтами крыш и голых деревьев плясало алое зарево. Где-то отчаянно колотили в рельс. На станции пронзительными короткими воплями надрывался маневровый паровоз. Илья Тимофеевич вернулся в дом.

— Над Данилихой зарево, — сказал он и стал одеваться по-настоящему.

Данилихой назывались восточные окраинные кварталы поселка.

— Близко-то хоть не суйся! — крикнула в темноту двора Марья Спиридоновна, когда за стариком звякнула щеколдой калитка…

После разоблачения, окончательно убежденный в том, что пора «выгодной работенки» миновала безвозвратно, Ярыгин принес Токареву заявление, в котором просил уволить его с работы ввиду… «неподходящих условий». Токарев его не уговаривал. После Ярыгин еще ходил к Тернину жаловаться, что ему отказали в «выходном способии»…

В просторной бревенчатой мастерской, пристроенной со стороны огорода к дому, у Ярыгина немало было запасено материалов «про черный день», скопленных еще в пору сытого паломничества. Ярыгин стал делать комоды. Делал их кое-как, лишь бы с рук сбыть. Сколачивал, мазал красной протравой, протирал горячим клейком «для закрепу» и лишь для виду «жиденько трогал лачком». Сомнительная эта процедура называлась у него «разделкой под амарант» [5] . А после на попутных машинах отвозил комоды в Новогорск, на рынок. Расходились они быстро. Покупатели развозили «обновы» по домам. Втащенные с мороза в теплые квартиры, комоды отпотевали и начинали слезиться, распуская отвратительные красноватые струйки клеевых потеков.

5

Амарант — одна из ценных древесных пород. 

Всю выручку Ярыгин тратил на водку. Пил он все больше и больше, а работалось что дальше, то все хуже и хуже. Денег не хватало. И Ярыгин переключился на свою «мешанину». Каледоновна вечера и дни просиживала у соседей и без конца жаловалась на своего «потерявшего всякое подобие супостата»…

В этот вечер Ярыгин пил особенно много, но почему-то против обыкновения долго не хмелел. С лампой он пошел в заветный чулан «добавить» из «питейных запасов». Нацедил кружку политуры и, ставя на место бутыль, уронил с лампы стекло. Она погасла, и Ярыгин стал чиркать спичками, чтобы отыскать кружку, которую сунул куда-то на полку. Он унес ее в комнату вместе с погасшей лампой. А пока разводил «мешанину», в чулане в корзине с бутылью уже вовсю полыхала стружка.

Ярыгин все еще сидел над недопитой кружкой, а в комнату через дверные щели уже сочился едкий дымок, сочился все настойчивее и гуще… Ярыгин закашлялся, вскочил и, смутно чуя недоброе, опрокинув стул, метнулся к двери. Навстречу ему рванулся раскаленный воздух. Огонь опалил лицо, волосы. Вмиг протрезвев и сообразив, что через сени уже не выбраться, Ярыгин полез в подполье. Там была низенькая, заколоченная досками дверь, через которую осенью таскали картошку. Дверь вела во двор и была изнутри плотно засыпана опилками. Ярыгин принялся отдирать доски, но гвозди в дереве сидели крепко и он ничего не мог сделать. Стукаясь головой о балки и потея от страха, он вернулся в заполненную дымом комнату. Кряхтя и кашляя, отыскал под лавкой топор и снова полез в подполье. Лихорадочно, торопливо отдирал неподатливые доски. А подполье наполнялось и наполнялось зловещим дымком…

Доски наконец удалось оторвать, однако дверь отворяться не хотела. A кашель начал душить, раздирать горло. Глаза заслезились. С трясущейся от страха челюстью Ярыгин что есть силы колотил в упрямую дверь. Одна доска треснула. Он ударил еще, и доска отвалилась. Но Ярыгину вдруг не хватило воздуха, руки ослабели. Он отшвырнул бесполезный топор и просунул в образовавшуюся брешь голову, задышал тяжело и часто.

Хотел крикнуть, но из горла вырвался только неистовый кашель. Ярыгин еще раз попытался протиснуться через узкую щель. Грудь сдавило. «В окно бы надо сразу…» — проплыла последняя мысль…

Подполье быстро заполнялось густым черным дымом; он пробивался в ограду через дыру в двери, оседая копотью на морщинистом безжизненном лице Ярыгина.

Примчались пожарные.

Дом изнутри пылал. Из окон валил багровый дым, вылетали языки пламени. Мелкие злые лоскутья огня с сухим треском раздирали кровлю. Из соседних домов выволакивали вещи. Мужчины черпали из ближних колодцев воду и передавали ведра по рукам к пожарным бочкам. Мальчишки с азартом качали коромысло пожарной машины. Кричали перепуганные дети. От жары таял снег. На сугробах, на лицах людей плясали алые отсветы.