Человек разговаривает с ветром

Гаврилов присел на корточки точно так же, как это делал Дехтярев. Взвесил в руках тяжелый штеккер, взглянул в него: штырьков уйма. И примерился, чтоб вогнать до щелчка. Правую руку отвел назад и, крякнув, толкнул штеккер ладонью.

«Ишь ты, капризничает, — подумал Гаврилов. — Еще разок нажму».

Но и на этот раз штеккер не поддался. Гаврилову стало не по себе, даже уши загорелись. У каждого человека свои особенности: у одного, например, в подобных случаях щеки пылают или спина чешется, а у Гаврилова вот уши горят. Он посмотрел в сторону лейтенанта, но тот был занят.

«Того быть не может, — подумал Гаврилов. — Такую ерунду и не вставлю. Хорошо хоть Олег Петрович не видел».

Гаврилов повернулся спиной к Лигистанову, увлекшемуся своей работой.

— Скоро, Гаврилов?

— Сейчас, товарищ лейтенант, — отозвался Гаврилов нарочито бодрым голосом. На душе у него скребли кошки.

Вставить штеккер трудно. Не думайте, что механизм с сотней контактов, да еще на пружине, сразу подчинится вам. Для этого надо иметь и опыт, и сноровку. У Гаврилова не было ни того, ни другого. И теперь он не знал, что делать. Пот катился со лба, а руки устали и тряслись от напряжения. Поясницу точно перебили, и она теперь невыносимо ныла. От долгого сидения на корточках ноги онемели.

Досада и обида душили Гаврилова. Он собрал последние силы и сделал решительный толчок, но штеккер опять ткнулся во что-то твердое и упал вниз. Глаза залили слезы, и солдат вдруг вскочил, побежал.

— Гаврилов, где вы? — услышал он голос лейтенанта. — Гаврилов!

Гаврилов стоял, прислонившись к холодной стене. Он слышал, как лейтенант потянул кабели, как поднял штеккер и в тишине раздался тот самый щелчок, который был нужен Гаврилову. Гаврилов заправил гимнастерку, напился воды из крана и умылся. Чего доброго, лейтенант подумает, что он плакал.

— Вы что, проводку проверяли? — спросил Лигистанов как бы между прочим.

— Да там… — ответил Гаврилов неопределенно и поспешил отвернуться, чтобы не встретиться взглядом с лейтенантом.

— Ну а теперь уберем все — и домой. Совесть у нас спокойна, — поднялся Лигистанов и с наслаждением потянулся, раскинув руки в стороны.

Осенний день только начинался. Судя по чистому небу да безветрию, он предвещал быть тихим, солнечным, теплым. Лес полыхал всеми красками. Желтела береза, а рядом стояла старая ель, темная, точно цыганка в широкой юбке. Кусты бузины горели ярче костра, а осины давным-давно растрясли листву и теперь стояли голые, серые.

Гаврилов несколько раз пытался заговорить с лейтенантом и наконец, поравнявшись с ним, сказал:

— Хитро все же, товарищ лейтенант, получается. Ей-богу, хитро. Сюда шел одним человеком, отсюда — другим. Ох, а что раньше со мной было! Взгляну, бывало, на ракету, а у самого мурашки по спине посыпятся. Попробовал я кое-что понять, а потом вижу — не получается, и рукой махнул. И Дехтярев на мне крест поставил… А вы быстро неисправность-то нашли. И мне интересно почему-то было. Интересно, да и все!

Они дошли до городка и разошлись в разные стороны. Лейтенант пожал руку своему напарнику и зашагал к дому. Поселок еще спал. Спала и Наташа. Лигистанов тихонько забрался под хрустящие простыни и взял книгу. Он знал, что не уснет, пока не согреются ноги.

Майор Б. Попов

ИСПОРЧЕННАЯ ОБЛОЖКА

Стрелки часов, казалось, совсем остановились. И почему вот так: когда происходит что-то хорошее, приятное, время летит — и глазом моргнуть не успеешь! Вон в прошлую субботу в клубе фильм крутили «Прощайте, голуби». Только-только, кажется, парень с девушкой познакомились — и тут конец фильма. Или, к примеру, воскресенье почему-то самым коротким днем в неделе кажется, если, конечно, в наряде не стоишь. Ну а когда тебе предстоят неприятности, время, как назло, тянется медленно-медленно и ты должен сидеть, ждать и казниться.

Иван ничуть не сомневался, что нахлобучки не миновать, может быть, даже и накажут. В карточке так и запишут: «За порчу военного имущества…» Старшина знает, как сформулировать. А если без взыскания обойдется, придется выслушать мораль. Тоже радости мало, уж лучше лишний раз пол вымыть на кухне.

Из-за двери комнаты замполита доносились негромкие голоса. Но Ивана почему-то не вызывали. Он походил по коридору, вновь взглянул на часы. Вот тебе раз! Оказывается, прошло всего семь минут, как его вызвал замполит. Иван сразу было открыл дверь и хотел доложить майору о своем прибытии, но растерялся: рядом с майором Басовым сидели за столом незнакомый подполковник и сосед Ивана по койке, скромный и тихий солдат Мансур Галиаскаров. На стекле возле начищенного до блеска чернильного прибора, рядом с гипсовым бюстом Михаила Васильевича Фрунзе, лежала измятая, грязная, захватанная множеством рук та злополучная обложка… Иван увидел ее прежде, чем замполит, прервав разговор с подполковником, сказал:

— Обождите, рядовой Крошкин, я вас позову.

Брошюрка… Когда после тревоги все уже сидели в бронетранспортере и колонна вот-вот должна была тронуться в путь, эту книжечку дал Ивану командир отделения.

— Возьмите, — сказал сержант, — посмотрите на досуге. А то опять забудете, как действовать при атомном взрыве. Да не пачкайте, это из библиотеки.

Не зная, куда девать брошюрку, Иван подержал ее сначала в руках, потом незаметно сунул в сумку от противогаза, рядом с холодной ребристой коробкой.

На учениях с боевой стрельбой покладистый и добрый «противник» отступал. Ведя «бой» в глубине обороны, рота вышла к реке. Ширина реки не превышала пяти-шести метров, но топкое, илистое дно, даже летом холодная родниковая вода всегда доставляли солдатам много неприятностей. Крошкин, как и все старослужащие, которые не раз форсировали речку на учениях, в шутку именовали ее Днепром, хотя на топографических картах она называлась некрасиво и буднично — Дрязгавка.

Сбегая по отлогому склону, Иван немного замедлил шаги, прицеливаясь, где бы сподручнее перемахнуть через Дрязгавку, чтобы если уж купаться, то хоть не выше пояса. А то на весенних учениях он поскользнулся и сел, окунувшись по шею. После он долго чистил автомат, но на второй день то там, то здесь на металле выступила ржаво-красная сыпь. Дело тогда кончилось одним нарядом вне очереди, как сформулировал старшина, «за нерадивость». И теперь при мысли о ледяных объятиях Дрязгавки у Ивана по спине начинали бегать мурашки.

Но Крошкину повезло. Возле самой воды цепь взвода вдруг сломалась и остановилась: с левого фланга что-то кричали, а что — разобрать сначала было невозможно. Наконец сосед слева, взводный агитатор ефрейтор Леонтьев, повернулся к нему лицом и крикнул:

— Передай по цепи: отходить назад, на высотку.

Крошкин тотчас крикнул то же самое соседу справа — гранатометчику рядовому Садчикову, а тот дальше — Галиаскарову. Мансур только молча кивнул головой, потому что правее его никого не было.

«Чудно, ей-богу, — размышлял Крошкин, топча сапогами бурьян теперь уже в обратном направлении. — Правофланговый в строю — это орел, красавец, маяк, вроде Кольки Садчикова. А то поставят кого попало… Вон у нас на правом фланге — Мансур. Тоже мне орел… В армии без году неделя, а туда же, в правофланговые…»

— Подтянуться! Шире шаг! — донеслось издали. Иван узнал голос взводного и зашагал проворнее.

«Ну я-то хоть вперед не рвусь, аплодисменты и слава мне ни к чему, — мысленно оправдывал себя Крошкин. — А отчего? Леонтьев рассказывал, будто Мансур взял обязательство: овладею, мол, всем штатным оружием роты. Ха, акробат! Из автомата еще не очень хорошо стреляет…»