Человек с аккордеоном

Быть может, из-за уюта я и работаю в музее Поэта. Впрочем, это так, изящная самоирония. На самом-то деле я устроился сюда работать, бог знает, каких трудов мне это стоило, потому что Поэт — самое дорогое, что только у меня есть на свете, он мое духовное отечество, образец личности, действующей в искусстве, и вообще, когда я о нем думаю, мне хочется жить и ходить улицами, как после выпитого легкого вина.

Я хочу написать о нем книгу. Не то по-школьному лояльное исследование, в котором Поэт похож на заурядного первого ученика и которых издано едва ли не больше, чем самих его стихов. И не диссертацию, сочиненную словно бы не о поэзии, а о способе очистки сточных вод, так много в них скучных терминов и протокольного слова «является». Книгу пишу я. Документальный роман. Или же романизированный документ — термин не имеет значения. Сейчас самое время писать такую книгу — еще пять-десять лет, и исчезнут люди, которые ходили с Поэтом по одним улицам, сидели в одном кафе, уйдут люди, которым он звонил по телефону, жал руки, писал письма. Я должен знать о Поэте все, знать больше, чем он сам о себе знал, знать, как знает не унылый искусствовед, но как следователь, ведущий самое важное и самое трагическое в своей жизни дело.

Вот почему каждый день я прихожу сюда, в этот двухэтажный дом с декадентскими окнами, где была его последняя квартира и откуда он ушел осенним ясным вечером, чтобы через несколько часов отправиться в купе экспресса Москва — Ленинград, где-то на перегоне между Бологим и Малой Вишерой. Всякий раз, когда я вхожу в этот подъезд, мне кажется, что через секунду я встречу его, спускающегося по широкой пологой лестнице с элегантным кожаным саквояжем в руке. Но никого нет. Только блестят медные защелки, вделанные в ступени для того, чтобы поддерживать прутья отсутствующего ныне ковра.

Сегодня пятница. День, когда музей закрыт для посетителей. Я сижу за столом и разрабатываю план будущей тематической экспозиции. Это неблагодарная однообразная работа, предполагающая в исполнителе дидактические наклонности — их-то у меня и нет, однако, в сущности, за эту работу мне и платят жалованье.

Справа стол Анастасии Александровны, она тоже терпеть не может разрабатывать тематические планы, но почему-то считает, что это мое несомненное призвание. Анастасия Александровна знает и любит Поэта, но есть в этой любви некая элегическая обида, словно на нем одном сосредоточила она досаду на всех мужчин, которые прошли мимо нее, так ее и не заметив.

Напротив моего — стол Бориса Марковича. Ему нет еще пятидесяти, но вечные заботы и большое семейство старят его. Борис Маркович, старший библиограф, лет пятнадцать он вымучивал никому, кроме него самого, не нужную диссертацию, что-то о тиражах Поэта во всех автономных республиках и областях, в прошлом году я сидел на защите, но так ничего и не понял. Теперь у него новые идеи — он принялся писать заметки в газеты. Борис Маркович типичный «человек воздуха», о своих планах он должен рассказывать всем, иначе не будет удовлетворения. Из редакции он вернулся явно расстроенный, часа полтора неопределенно хмыкал и вздыхал, потом не выдержал и заговорил о том, какие в газетах сидят нечуткие и пренебрежительные люди. «Я согласен, я не Илья Оренбург, но вы подработайте, вы подработайте, я же не возражаю против разумной правки!» Я попросил посмотреть заметку. Она была удручающе скучна и больше всего потому, что Борис Маркович стремился придать ей бойкий, как ему казалось, непринужденный тон. Это вызывало чувство неловкости, как попытка замкнутого и стеснительного человека вдруг сделаться веселым и развязным.

Я «подработал» заметку. Я ее просто переписал заново, вставив туда несколько самых дорогих своих мыслей о Поэте. Из тех, что берег для книги. Наверное, это было глупо — тратить ради ничтожной библиографической заметки лучшие свои идеи. Я честолюбиво успокаивал себя, что истинный талант всегда расточителен, он не боится стрелять из пушки по воробьям, благо она у него есть, эта пушка.

Через несколько дней Борис Маркович пришел в музей, обуреваемый одновременно и гордыней и смущением. Он развернул газету с видом знатока международных конфликтов и через несколько мгновений с плохо наигранным удивлением произнес:

— Смотрите, вот ведь не ожидал, тиснули-таки. — И потом обидчиво добавил: — Две фразы сократили, не предупредив, беспардонные все-таки люди.

Но в эту досаду не поверил бы и ребенок.

С тех пор раза два в месяц Борис Маркович, дождавшись минуты, когда мы оказываемся вдвоем, робко подходит к моему столу и, склонившись к самому моему лицу, конфузливо признается:

— Алексей Николаевич, я вот опять… того… сочинил корреспонденцию, вы уж посмотрите. — Почувствовав, что я опять не смогу отказать, он смелеет: — У вас ведь такое легкое перо, я, право, удивляюсь, почему бы и вам не сотрудничать в газетах, хотите, я поговорю о вас?..

— Спасибо, Борис Маркович, — говорю я, — спасибо, не стоит.

Стол налево от меня, у окна, сейчас пуст. Рита, как всегда, опаздывает. Рита, которая, по собственному признанию, неизвестно зачем закончила филологический факультет, по мнению Анастасии Александровны и Бориса Марковича, неизвестно, почему работает в нашем музее. С моей точки зрения, именно она и должна здесь работать, ибо прелесть и красота — это лучшее, чем только можно почтить память Поэта. Рита всегда появляется в музее, запыхавшись, стремительно сбрасывает на спинку стула изящную дубленую шубку, если зима, разумеется, а если весна или осень — то не менее изящное мохнатое пальто, и при этом вся она каждым своим движением настолько далека от нашего музейного быта, что никому не хватает духа упрекнуть ее. Ей часто звонят, чуть ли не так же часто, как и всему нашему музею по деловому поводу, и по голосам, требующим ее к телефону, нетрудно представить звонящих. Это, должно быть, преуспевающие молодые мужчины, из тех, что носят замшевые пиджаки, курят американские сигареты и разговаривают с женщинами в пренебрежительно-светском тоне.

Сегодня Рита запаздывает больше обычного. Я боюсь, что она вовсе не придет, и мне вдруг становится так тоскливо и неуютно, что, кажется, это заметно уже со стороны. Открывается дверь, я еле сдерживаю себя, чтобы не обернуться стремительно, — это не Рита, это «княгиня», так мы зовем нашу уборщицу за ее грибоедовское имя — Марья Алексеевна.

— Алексей Николаевич, — говорит она, по привычке протирая стекло на моем столе, — вас к директору.

Директор, он же научный руководитель, — это наш бог, наш герой, наш просвещенный европеец, доктор наук, заведующий кафедрой, автор множества монографий и учебников, член редколлегий и международных обществ Владислав Сергеевич Краевский.

Вот на кого всегда приятно посмотреть — бодр и жизнерадостен, несмотря на пятьдесят с лишним, волосы густы, и пробор сверкает, костюм замечательный, английской работы — словом, это вам не рассеянный профессор из анекдота, в шляпе, на которой как будто бы сидели, и с вечно незастегнутыми брюками.

— Алеша, — запросто произносит он, и мне уже ясно, о чем пойдет разговор. Владислав Сергеевич попросит сейчас посмотреть его новую журнальную статью. Так, знаете ли, пройтись. Год назад он дал мне для вычитки корректуру — типичная работа для подмастерья, а я, тщеславный ученик, позволил себе, помимо корректорской правки, еще и литературную. К чести Владислава Сергеевича необходимо признать, что он не только не возмутился моим нахальством, но даже поблагодарил меня. И с тех пор у меня появилась еще одна обязанность — время от времени я должен придавать сочинениям шефа стилистический блеск.

— Алеша, дорогой, — говорит Владислав Сергеевич, — да вы садитесь, что за чинопочитание, ей-богу. Алеша, вот тут я предисловие накропал для издания в серии «Библиотека поэта». Статья, как вы догадываетесь, не научная, здесь аромат нужен… изыск некоторый… ну, вы понимаете. Так, пройдитесь, а? За мной не пропадет, гонорар пополам.

— Владислав Сергеевич, — перебиваю я, — как вам не стыдно, при чем здесь гонорар?

— Понимаю, понимаю, гордый рыцарь. Ну в таком случае, уважаемый Алексей Николаевич, почему бы вам не писать в журналы? Я скажу о вас, так вам звонить наперебой будут, в ноги поклонятся!

— Спасибо, Владислав Сергеевич, — говорю я, — но вы же знаете, что журналистика меня не интересует. И почему я у вас в музее работаю, вам тоже известно.

— Ах да, да, — с притворным раскаянием всплескивает руками директор. — Конечно, книга! Труд века, как же, как же, ревизия традиционных взглядов и представлений! Между прочим, зашли бы как-нибудь, показали бы хоть несколько глав, тоже ведь разбираемся немного, каких-нибудь тридцать лет, но все же одну проблему разрабатываем, кое-чему научились.