Человек с крестом

— Ежели вы официально не отгородитесь от этой позорящей-нас компании, я буду вынужден поступить так, как подсказывает мне моя человеческая совесть. Я хоть и поп, но человек я советский… А вы… вы, почтеннейший отец Василий, никак не можете порвать ваши гнусные связи…

Десятков стал хватать воздух ртом и заваливаться куда-то назад. Но он не падал, а мелко-мелко семенил ногами и шаг за шагом отступал к забору Прислонившись к нему спиной, Десятков медленно начал сползать на землю. Он все хватал ртом воздух и делал какие-то знаки Проханову.

В первую минуту Проханов не знал, как поступить. Знаки Десяткова были понятны: нужно достать лекарство, которое он, наверное, носил с собой. Но тут же мелькнула мысль: никаких лекарств! Такое легкое освобождение от давнишних забот и тревог. Естественная смерть, не выдержало сердце. Все же знали, что отец Иосиф сердечник…

Проханов стал тихонько отступать от Десяткова, забыв в эту минуту, что они не одни. Он сделал шаг, другой, третий, и вдруг кто-то метнулся мимо него к терявшему сознание священнику.

То была Маргарита. Это она стояла за сараем.

«Боже! Чем все это кончится?»

Тем временем Маргарита присела перед отцом Иосифом. Тут же, впрочем, опомнился и настоятель. Вслед за Маргаритой он бросился к Десяткову.

Гунцева проворно расстегнула кармашек на груди белой длинной рубашки-толстовки Десяткова и достала оттуда пузырек вместе с кубиком сахара. Капнув на сахар, она ловко вложила его в рот старика и-стала настойчиво повторять:

— Сосите, сосите, отец Иосиф… Вы слышите меня? Но Десятков не подавал признаков жизни. Маргарита, не пугаясь, надавила на челюсть старика. Сахар хрустнул на его искусственных зубах. Отец Иосиф стал медленно приходить в себя. Он с жадностью смотрел на Маргариту, как не смотрит фанатик на икону святого.

Потом Маргарита помогла Десяткову подняться. Даже не взглянув в сторону отца Василия, стоявшего в недвижной позе неподалеку от них, они медленно пошли со двора. Проханов так и не сказал им ни слова.

У отца Василия было такое ощущение, что все неприятности собрались воедино и двинулись на него лавиной. Судить его будут за мошенничество, за махинации со «святой» водой.

Не успел Проханов опомниться, как на голову его обрушилось новое несчастье. В Петровск прибыл нарочный епископа с личным посланием, которое приказал передать настоятелю Петровского^– собора из рук в руки. Никодим в конфиденциальной форме сообщал Проханову, что Обрывков в семинарии буйствует. Он не желает подчиняться строгому порядку, не желает соблюдать никаких постов, считает всех иезуитами и даже заявил своему инспектору-наставнику, что о них всех нужно сообщить в газету. Вопрос с Обрывковым пока еще не решен, но преосвященный опасается серьезных неприятностей.

…Воистину говорят: пришла беда — открывай ворота; видно, бог отвернулся от своего слуги на земле.

Глава 10 «Ненавижу!»

Проханов немедленно выехал в Кранск, чтобы на месте выяснить, что стряслось с отцом Никитой и нельзя ли оказать ему какое-то содействие? Не об Афонине забота, который был его учеником, — в данном случае петровский настоятель думал только о себе.

Проханов вспомнил, что в Кранске у него есть знакомые; они помогут ему.

И знакомые не обманули его ожиданий. Вскоре Проханову принесли письмо отца Никиты, адресованное некоему Егору Ивановичу. Афонин с детства дружил с этим человеком, работал с ним на железной дороге, но потом в их отношениях наступил разрыв, так как приятель Афонина не желал иметь дело с «попом-батюшкой», потому что с юных лет не жаловал церковь и до старости лет прожил безбожником.

…Проханов развернул смятый листок, вырванный из школьной тетради, взглянул на неровные, налезавшие друг на друга строчки, разметавшиеся на листке вкривь и вкось. Он поежился, предчувствуя недоброе… Писались эти строки слабеющей рукой, когда смерть, казалось, отнимала последние минуты жизни.

«Егорушко, любимый мой товарищ, умираю. Будешь читать — меня не будет. Умираю опозоренный, разбитый, без веры в душе.

Егорушко, скажу тебе по совести, нет никакого бога. Я обманывал людей. Казню себя, и нет мне утешения. Все надорвалось, перевернулось после суда, меня пожалевшего. Не жалеть меня нужно, а сжечь, как лютую змею.

За что я перечеркнул хорошую мою жизнь трудовую? Эх, Егорушко! Не увидел я тебя, стыдно было. Рассказал бы, что такое преподобные отцы Василии…»

У Проханова перехватило дыхание — это же о нем!

Нет, никогда отец Василий не праздновал труса, но тут руки его задрожали.

«…Если бы ты знал, Егорушко, как я попал в-их сети. Да что там «попал». Сам пришел, а меня и скрутили. Будь они прокляты и будь проклят день, с церковью мя породнивший!

Прощай, мой товарищ. Береги от церкви внуков своих и правнуков. Заклинаю тебя. Нет больше моих си…»

Дальше слов разобрать было невозможно…

Проханов опустил письмо и вытер свободной рукой крупные капли пота, выступившие на лбу.

Так вот каков отец Никита! Предал! Предал, чтобы спасти себя. Нет, просто немыслимо! Неужто он, Проханов, перестал разбираться в людях?

Это уже не первый его промах. Сначала Афонин, потом Обрывков, наконец Марьюшка. Сколько он занимался ею, сколько обхаживал! Так нет же!

Ох, Марья, Марья! Всю душу она ему вымотала. Он не знал даже, как исправить положение. Ее надо вернуть, вернуть во что бы то ни стало; она слишком много знает. К тому же история с ее письмами в редакцию слишком уж нашумела. Не дай бог — снова напишет в газету и признается, как родилась та переписка!..

Да, не вышла тогда их с епископом затея. В лужу сели, и так позорно. Но кто же знал, что на письма будет отвечать этот проклятый Осаков? Первый ответ его — еще куда ни шло — мало ли что напишет один человек, пусть даже бывший профессор богословия. А вот со второй статьей, когда он стал приводить выдержки из других писем, да еще так убийственно их комментировать, — тут уж совсем худо.

Правда, они тогда с Марьюшкой состряпали ответ Осакову, но он, Проханов, хорошо понимал, что третий раз редакция вряд ли станет выступать.

Впрочем, ему с самого начала не очень-то пришлась по душе вся эта затея с письмами.

Конечно, ошибки случаются с каждым; с газетным выступлением они, разумеется, дали маху, но зато он, Проханов, не мог не порадоваться, что пополз слушок, будто профессор Осаков не совсем нормален; от бога он будто бы публично отказался во время острого приступа психоза, потому-де бывший богослов и пишет такие ереси. А разве во всем этом не чувствуется рука дьявола, страшная рука нечистого? Определенно, профессор Осаков запродал свою душу за тридцать сребреников…