Человек с крестом

Десятков вздохнул, потом стряхнул невидимые пылинки со своей рясы.

— Уж вы, голубчик, не сердитесь на меня. И позвольте задать и мне вопрос.

— Я слушаю…

— А вы сами, отец Василий… Верите ли вы во всевышнего?

— Вы шутить изволите?

Проханов попытался улыбнуться, но чистые, будто дождем вымытые глаза отца Иосифа смотрели на него так проницательно и понимающе, что улыбка не получилась.

— Боже меня избавь! — как-то даже испуганно заверил его Десятков. — Как можно! Совсем не хочу шутить на столь важную для нас обоих тему.

— Ну что ж, отвечу. Верю в господа бога нашего, верю в его всемогущество, верю в начало и конец света. Верю, потому и служу.

— Вот как! — Десятков покачал головой. — А я, отец мой, совсем другое слышал от протоиерея Кутакова.

Вот оно! Проханов почувствовал, что задыхается. Он так качнулся, что отец Иосиф, охнув от неожиданности, ухватил его за плечи.

— Батюшка! Отец Василий! Да что, что такое с вами?

Проханов резко освободил плечи от рук Десяткова. Решительно поднялся и, стоя, спросил в упор:

— Откуда вы знаете отца Александра?

— Как откуда, отец мой? Оттуда же, откуда и вы… В лютую годину отец Александр предлагал мне приход, только я отказался.

— Ну и что?

— Все, отец мой. Кутаков много раз говорил со мной, советовался, грозил даже, что немцы расстрелять меня могут. А я согласился: пусть стреляют, только служить им я отказался. Мне терять было нечего, я свое отжил.

— Это меня не касается, — резко оборвал Десяткова Проханов и, потеряв осторожность, со страхом и нетерпением спросил: — Обо мне, обо мне он что рассказывал?..

Десятков смутился. Врать он не умел, а правду сказать не решался. И он уклонился от ответа.

— Ничего особого. Рассказывал о душевных муках ваших.

— Ну, ну? Говорите! Что вы… будто рукав жуете!

— Не надо со мной так разговаривать, отец мой. Я ведь постарше вас…

— Но я хочу знать, что конкретно рассказывал вам отец Александр.

Десятков искренне огорчился; он сожалел уже, что затеял этот разговор.

— Ну, ладно. Скажу. Он был уверен, что вы, отец мой, безбожник Только запутались, закрутились, ошибок наделали. Я, если уж говорить откровенно, надеялся найти в вас единомышленника, а вот поди ж ты… значит, я ошибся.

Огромным усилием, воли Проханов заставил себя сесть и горестно склонить на руки свою седую голову. Не так уж глуп и наивен этот старец. Этот человек просто опасен.

Все это вихрем пронеслось в воспаленном мозгу Проханова.

Он мучительно искал выхода из ужасного положения, в котором оказался, и не находил его.

Между тем эту наигранную позу, которую он принял помимо своей воли, подсказал ему не ум, а инстинкт самосохранения.

И как ни странно, эта его поза помогла.

Десятков по простодушию своему принял искусственный жест за настоящее глубокое отчаяние. Ему стало жаль настоятеля, захотелось помочь этому человеку.

— Не убивайтесь, не убивайтесь, отец мой. Никто не огражден от ошибок. Мы их много совершаем, на то мы и люди. Возьмите себя в руки, и все будет хорошо. И я был когда-то в отчаянии. Горько сознавать, что жизнь свою прожил впустую. Я ведь ничего не умею делать. Ничего. Хоть и не верю ни в бога, ни в черта, ни в рай, ни в ад, а вот служу. Надо же чем-то кусок хлеба заработать, себя кормить, супругу свою. Просить пенсии у государства не имею права, ничего хорошего ему не сделал. Идти за штат, хлопотать через епархию… Нет. Не хочется. Решил до конца тянуть, пока не свалюсь. А жить мне осталось недолго. Сердце мое совсем поизносилось, отец мой. Вот так-то.

Десятков мягким отеческим жестом погладил рукой по плечу Проханова и вдруг заметил, как оно задрожало под его сухой старческой ладонью.

Проханов стремительно вскочил и, отворачивая лицо от жалостливого своего собеседник;), бросился вон из церковкой ограды.

Он задыхался от бессильной злобы, а совсем не от слез.

Но в глубине души Проханов был доволен, что так ловко выкрутился из глупейшего положения, в которое попал по собственной вине. На кой черт надо было лезть с откровенным разговором.

Впрочем, нет худа без добра. Не случись этого разговора, он бы не знал, что рядом с ним живет опаснейший для него человек. Правда, он и не подумает на него доносить, не таков отец Иосиф, но именно в силу своего характера он может проболтаться, невольно выдать его хотя бы через ту же супругу.

Супругу? А может, она давно уже знает все? Ведь такой человек, как Десятков, не станет таиться. Он может облегчить душу и рассказать близкому человеку, что его гнетет и мучит.

Но что же теперь делать? Может быть, Десяткову выхлопотать в епархии пенсию? Сослаться на его здоровье, на слабое сердце, наконец на преклонные лета его.

Это была отличная мысль. С плеч Проханова будто камень тяжкий свалился. Если удастся вырвать для него пенсию — это будет просто великолепно. Пусть уезжает подальше отсюда. У него, кажется, где-то есть собственный дом. Ну да, немцы, как помнится, арестовали его в собственном доме.

Но кто бы мог знать, что тог дерзкий человек, о котором Проханову рассказывали, и этот простодушный старец — одно и то же лицо.

Десятков и раньше среди паствы слыл чудаком, потому что служил в церкви спустя рукава, но после Октябрьской революции Десяткова будто подменили. Он выступал на собраниях, кричал вместе со всеми на митингах «Долой живоглотов!», ратовал за коммунию, с пеной у рта защищал бедноту и вообще «был самый необыкновенный поп из всех попов в мире» — как сказал о нем матрос, которого судьба забросила с Балтики за тысячу километров от моря и сделала предводителем революционной бедноты в уезде.

В Десяткова три раза стреляли из-за угла кулаки, ранили его, два раза горел его дом. От бандитской пули погиб сын Десяткова, один из организаторов коммуны.

Словом, у Десяткова были определенные заслуги перед народом, который строил новую жизнь. Но, как это ни странно, он не прекращал службы в церкви.

Воинственный и живой на людях, отец Иосиф был «смирной овечкой» дома. Полвека прожил он с Марфой Петровной, но не было, пожалуй, более разных людей, чем супруги Десятковы. Решительная, властная, но по-своему добрая, Марфа Петровна почти всегда действовала самостоятельно.

За долгую жизнь с отцом Иосифом Марфа Петровна слишком хорошо изучила мужа, знала его доброту и простодушие, от которых он сам же и страдал. Со своим «слезным», как матушка звала мужа, она натерпелась муки особенно во времена, когда патриарх Тихон не захотел признать советской власти и призывал духовенство активно выступить против «супостатов-большевиков».

Что с «им творилось в те годы! Отец Иосиф, при всем своем добродушии, всерьез вознамерился пробраться к взбунтовавшемуся патриарху и лично уничтожить его. И если бы не болезнь, надолго свалившая отца Иосифа, кто знает, чем бы все это кончилось. Он навзрыд плакал оттого, что был бессилен вмешаться в борьбу. Именно в эту пору Десятков и отошел окончательно от догм православной церкви.