Человек-тело

Я уже был один, Анна навсегда из моей жизни исчезла. У меня сломался телефон: аппарат перестал звонить. Помню тот день, когда меня просто-напросто оглушила тишина.

Обычно трезвон начинался часов с десяти: то один, то другой считал своим долгом поболтать — обсудить мировые новости, посплетничать о знакомых, поделиться открытиями своих мыслительных процессов. Одна поэтесса могла внезапно и коротко приказать, не дожидаясь ответа:

— Переключай на первый канал!

Интересно, что она употребляла глагол «переключай», а не «включай», поскольку, судя по себе и своим знакомым, искренно считала, что телевизор у меня и так всегда включен.

Вскоре она звонила опять и начинала пространное обсуждение только что прошедшей программы, главным образом, какого-нибудь тошнотворного ток-шоу, которое я был вынужден, не смея ей перечить, смотреть, вернее, слушать — бросив все и стараясь занять чем-то руки, например, мытьем посуды.

Боже мой, почему я не мог тогда просто послать ее нахуй, эту жуткую поэтессу с выпученными глазами, мутировавшими от постоянного вылупа на экран? Вон из моей жизни, мерзкая тварь, вон навсегда, сука, — должен был я ей сказать, — никогда больше не занимай мое время своими ток-шоу, звони по этому поводу кому-нибудь другому, да и насчет похорон, чтобы гроб какого-нибудь из твоих прежних любовников нести — туда же.

Впрочем, она как-то обмолвилась, что и так звонит сразу многим, едва пойдет какое-то «интересное» ток-шоу, и она никак не может угомониться и продолжает его — свое личное ток-шоу — уже телефонно.

Был один юноша, начинающий поэт, который жаждал найти во мне старшего друга, каковой составит ему протекцию в литературном мире, был другой начинающий, но пожилой, который избрал меня своим учителем. Двое-трое из моих постоянных звонарей были такими же как я: обращались только по пьяни, пространно, с бесконечными повторениями развивая какие-то идеи, рожденные их алкогольными психозами.

Особенно выделялся Барбошин, сокурсник, который считал меня своим лучшим другом. Впрочем, думаю, те же самые слова он говорил всем. Раз даже он умудрился по телефону ввести меня в запой. Так и сказал:

— Давай выпьем, старик!

— Да нет у меня ничего.

— А ты сходи. Возьмешь и перезвони, друг мой лучший.

Я вдруг подумал: вот здорово! — и пошел.

Нам ведь, бухарикам, только подай мотив… Все бы ничего: я бы выпил и оклемался, но наутро Барбошин позвонил с предложением опохмелиться. Душа поэта (моя) не вынесла. И — понеслось…

Все это ужасно мне надоело: я все реже брал трубку, а затем мучился тем, что не брал: а вдруг кто-то важный звонил, вдруг, наконец, приняли мою рукопись, прозу или жанр, в какую-то редакцию или вспомнила меня какая-нибудь старая любовь?

И вот — день оглушительной тишины, затем — такой же другой. Я поднимал трубку и слышал гудок, телефон работал. Не сразу догадался попросить приятеля, чтоб перезвонил. Телефон не среагировал. Тот день был субботой, ремонтника я мог вызвать только в понедельник. Еще два дня я жил в полной тишине. Утром в понедельник принялся набирать номер телефонной станции, но вдруг ударил по рычагу. Почему бы, подумалось мне, не пожить какое-то время без телефона, будто бы я уехал куда-то? Мобильные тогда еще не были распространены среди обычных людей и от общения еще можно было как-то укрыться.

Позвонил сам одному, другому. В ответ получил потоки возмущений: я тебе звонил, ты трубку не брал и так далее. Даже Барбошин разгневался, лучший мой друг.

Меня удивила синхронность этого гнева. Казалось бы, что тут такого: ну, набрал номер знакомого, его нет дома, набрал через час, через три, пришел к выводу, что человек просто выключил телефон. Откуда же такая злоба, в чем ее причина?

Человеку не дали выговориться. Высказать свои мысли. Человека не хотят выслушать. Он — единственный, неповторимый, важный — он оказывается кому-то не интересен. Это катастрофа, конечно.

Я сказал нескольким своим звонючкам, что у меня сломался телефон. Один из них тут же предложил приехать к нему, он даст мне свой аппарат, который у него валяется, который ему не нужен. Я сымпровизировал, сказав, что это повреждение на линии, и новым аппаратом его не исправить.

Пришлось повторить эту ложь еще и еще, разным людям, развивая и укрепляя ее. Дескать, приходили ко мне мастера, и не один уже раз, никто не может понять, в чем дело, звонок все равно не проходит, не хватает напряжения сети… Словом, с каждым из моих постоянных позвонщиков был сотворен договор, что я буду звонить ему сам.

Далее началась вторая драматургическая часть пьесы: у персонажей сменились мотивировки. Теперь, позвонив кому-то, я для начала получал суровую отповедь: почему я столько дней не звонил?

Люди так крепко переживают одиночество, так жаждут общения… Я призадумался: а какое место общение с себе подобными занимает в моей жизни? Оказалось — одно из самых последних на ленте времяпровождения. Мне всегда интереснее было: а) заниматься каким-либо творчеством; б) читать книги; в) смотреть фильмы; г) просто размышлять, немо и вслух; д) гулять в одиночестве по Тимирязевскому парку, три километра на полтора аллей и проплешин от пруда до платформы… Что еще? е) готовить еду, сервировать себе стол и жрать; ж) срать и ссать… И лишь на далеком месте (з) в моей жизненной иерархии — общение с другими людьми, причем, я безусловно предпочитаю телефонный разговор живому. Справедливости ради замечу, что и после болтовни существуют вещи, которые я люблю делать еще меньше: е) стирать одежду; ё) убираться в квартире; и) мыть посуду; й) блевать.

Может быть еще и потому общение не доставляет мне такого эйфорического удовольствия, как другим, что я всегда действовал из чувства противоречия и никогда не хотел быть таким же как все.

Итог этой истории со сломанным аппаратам был следующим: 31 декабря я специально включил телефон в розетку (линия к тому времени была уже исправлена: просто надо было выкусить конденсатор из телефонной коробки), и ни одна живая душа не поздравила меня с новым годом. Затем было мое пятидесятилетие. Поздравили два человека. Моя цель — безмерное, космическое одиночество — была, в общем, достигнута.

Какое-то время я всё еще звонил старым знакомым. Звонишь человеку, а он начинает взахлеб рассказывать о себе. Так и видишь, как он говорит, широко раскрывая мелкозубый рот, запрокинув седую голову, трубку к уху плотно прижав, словно какой-то компресс.

Мне же совершенно не интересно то, что происходит с ним.

Кончил. Начинаю говорить я. Тоже рассказываю о себе. Постепенно начинаю чувствовать, что на том конце провода совершенно не интересно и не нужно все то, что происходит со мной.

Общение с людьми стало бессмысленным еще и потому, что, как выяснилось, никого ни в чем убедить невозможно.

[На полях: «Вот оно, оказывается, как было. Когда я уходил, дверь сразу за мной щелкала. Я шел по коридору, скрипя половицами. Думал, что это просто такой стиль у них, жить взаперти. Еще я почему-то думал, что запирает дверь именно Анна, думал о ее маленьких пальчиках… Вот оно, оказывается, как на самом деле было.»]

Отдельная глава, как ни странно