Человек

Вернётся из магазина, опять: «Отче наш», «Богородицу», «Против антихриста», «По окончании всякого дела». Купленный хлеб кропит святой водой и читает молитву «На освящение всякой вещи». Садимся за стол, опять: «Отче наш», «Богородицу», «Перед вкушением пищи». Поели — молитву «После вкушения пищи».

Я ему — не надо так усердно. Так он, как в отместку, подряд: «Молитву за неверующих», понимай, за меня, «Просьбу защиты от обидчика», «Молитву о примирении враждующих», «Об укрощении людского гнева», «О умирении вражды между ближними». И в завершении молитву «От укушения гада». Гадом, надо понимать, я являюсь.

На работу ходить перестал, сидит и читает молитвы: «При обуревании души неверием», «В отчаянии», «О даровании покаяния», «От гордыни и самомнения», «От сребролюбия».

Последнюю особенно часто читал, когда я про работу напоминала.

Читает и вместо того, чтобы креститься при этом, мне кулаком грозит. Как женщину меня перестал замечать, не прикасался. Я ему и так, и эдак. Опять, к молитвослову, и читать молитвы: «Во время брани плотской», «От мысленных бесовских искушений», «При обуревании плотской страстью», молитву «Для защиты от нечистой силы».

Думала, с недельку поюродствует и в себя придет. Какой там. Чем дальше, тем хуже. И за хлебом уже некогда сходить. Взял за правило по три раза на дню читать молитвы перед иконами Пресвятой Богородицы. А их в книге двадцать восемь. Начиная с «Неопалимой купины» и заканчивая «Успением» Киево-Печерской.

Само собой, читались молитвы Архангелам на каждый день недели: Михаилу, Гавриилу, Рафаилу, Уриилу, Селафиилу, Иегудиилу, Варахиилу.

Ежедневные молитвы за отечество, за воинов, за болящих, даже о заключенных не забывал молиться. О, всех помнил, кроме жены. Не всякая, подобное и сутки вытерпит, а я сносила издевательства целый месяц. Всё же, без малого, двадцать лет вместе прожили.

Дошла до того, что привела Отца Михаила из Храма, чтобы вразумил. Какой там. Кричит на священника: «Отойди, сатана. Не стану слушать. Послушаюсь лишь того, кто Альфа и Омега».

Свекровь приходила, подговаривала сдать в сумасшедший дом. Я делать этого не стала, сама из дома ушла.

И тут, куда что подевалось, есть захотел. Прибежал, кричит: «Ты жена или не жена мне? Пойдём домой, приготовишь борщ с мясом».

Не знаю, может грех мне за это будет. Только вспомнила я его лицемерие, то, как целый месяц нервы мотал. Всё разом вспомнила и говорю:

— Окстись, Тима, какой борщ? С каким мясом? На дворе страстная неделя. Возьми засохший хлеб, размочи и кушай. А чтобы силы были с «бесовскими стреляниями» бороться, усиленно молись.

Так и не вернулась.

2006 г.

Такая любовь

— Было мне семнадцать лет, — говорил попутчик, представившейся Толей, — жил в Москве, в общежитии. Ехал к матери в Тульскую область, поселок Правда. В электричке ее и увидел. Нет, не в электричке. Электричка ходила до Ожерелья, а там поезд — дизель, вез еще часа два до дома, до станции «Разъезд 193 км». В этом поезде встретил. Сидела возле окна.

Увидел, и влюбился. Какой-то свет от нее исходил. На ней костюм был с розами, юбка и пиджачок. У пиджачка один край завернулся, самый угол. Я подсел, сказал: «Девушка, у вас краешек завернулся».

Она его развернула, а следом развернула и душу свою. На скамейке сидела одна, разговорились. Рассказала, мне всё. И, что к бабушке едет, и, где бабушка живет. Пять километров от поселка Правда.

Я к ней туда ходил. Мы с ней сидели на дровах. Пытался поцеловать. Не разрешила.

Даже не один раз я был в той деревне, брата пятилетнего с собой таскал. Потом, так много и сильно с ней целовались, что губы были синие. Странное дело, но я это запомнил. Там, на дровах, она и пригласила меня в Тулу.

«Как же, — говорю, — а мама с папой?». «А их не будет. Они будут в деревне».

Ну, и приехал. Днем гуляли по городу, осень была. У меня был плащ болоньевый, а вечером снова целовались, обнимались и стали голыми лежать в постели. Но, я ее берег, не трогал. А, мог бы сделать, что хотел. Она не упиралась. Раздвигаешь ноги, раздвигает, и трусы снимала, не кокетничала. Любовные игры у нас продолжались до пяти утра.

Раза два, я приезжал, когда не было родителей. А потом и при родителях стал бывать. Родители встречали меня, сопляка, как дорогого гостя. Меня это удивляло. Кто я есть? А вот, пожалуйста, торжественная встреча. Вино, закуски разные, родители ее богато жили. Отец работал мастером на оружейном заводе, получал триста двадцать рублей, а мать триста пятьдесят рублей. Также работала на том же заводе. Дом был полная чаша. Трехкомнатная квартира в пятиэтажном доме на трех человек. Это по тем временам, шестьдесят девятый год, когда все жили в коммуналках.

Алла говорила: «Бросай Москву, переезжай к нам, родители машину купят, будем здесь жить».

А размолвка случилась вот из-за чего. Поехал я к ней на октябрьские, с настроением ехал, и вдруг облом. На вокзале в Туле никто не встретил. Я глазам не поверил, как оглушенный стоял. Ну, думаю, может быть, у трамвая. И там никого. И потом, у нас же был уговор, договорились, что на перроне встретит.

И тут мысли в голову разные полезли. А может, думаю, никому и не нужен? К дому подхожу, тоже никого. Думаю, что же делать? Подошел к квартире, и мне кажется смех из-за двери, приглушенный. И, как кто плетью стеганул. Думаю, позвоню, откроет сейчас незнакомый мужик и скажет: «Уходи. Зачем ты здесь?».

Телефонов тогда не было, ни у них, ни у меня. Я в общаге жил. Писем не писали, договаривались на неделю вперед.

Что делать? Пошел вниз, так и не позвонив. Голоса услышал, побоялся беспокоить. Время ночь-полночь, куда идти? И тут шаги, бежит Алла, в руках туфли несет, в гостях была, переобувалась. Меня увидела, стала говорить: «Извини, из-за стола не выпускали».

Отговорка была ничтожная, и у меня сразу состояние разочарования. Думаю, кто бы мог меня удержать, даже и мысли такой в голове возникнуть не могло. После этого всё настроение сразу исчезло. Она: «Пойдем, пойдем».

А я стою и не знаю, как поступить. Я бы ушел, если бы было куда уйти.

Взяла за руку и повела, как бычка за веревочку, я и пошел за ней. Помню, новая пластинка у нее была, кто-то пел песню на стихи Есенина. «Я не буду больше молодым». Песня как раз в тон моему настроению.

Поели, пошли к ней в комнату, и тут такое состояние обреченности появилось, на все плевать, возвышенное чувство исчезло. Если до этого я ее берег, она была моя любимая, моя ненаглядная, моя единственная, то тут уже стала обычной бабой, и мне было все равно, с кем я. С Аллой или с тетей Ниной, беззубой уборщицей общежития, которая давала каждому за рубль с полтиной. В ту ночь я на Аллу залез, сломал ей целку, порезвился с ней до утра и попался. Все из-за того, что было все равно.

Раньше-то я себя контролировал, уходил в другую комнату, а тут плевать на все стало. Она меня гнала:

«Иди, иди, сейчас родители встанут».

А я лежу и — попался. Слышу, мать ее подошла, дверь в комнату открыла, просунула голову. И шепчет:

«Что это такое?».

Алла первая в себя пришла, сказала:

«Мам, ну выйди».

Мать вышла, я вскочил, начал одеваться, еле успел трусы натянуть, мама назад заходит. Говорит:

«Как же так, я тебе доверяла. Что же мы папе скажем?».