Чем пахнет жизнь

И вот двоих парнишек проводят по улицам. Под конвоем двоих кичливых жандармов. Люди выходят посмотреть. Два солдатика, два фараона. Два взъерошенных оборванца – форма в лохмотьях, лица небритые, животы впалые, еле-еле идут, озираясь по сторонам, а за запястья их держит с победительным видом пара высоченных жандармов, розовых и сильных, в начищенных сапогах и отутюженных брюках.

Толпа растет, и, неизвестно почему – может, потому что толпа всегда очень глупа, – она вдруг делается угрожающей, теснит пленников, окружает их плотным кольцом. Вздымаются кулаки, сыплются ругательства, да и камни тоже. Что такое толпа? Да ничто, просто стадо безобидных животных, если говорить с ними с глазу на глаз. Но, собравшись воедино, почти слипшись друг с другом в запахе тел, пота, дыхания, а еще бросая взгляды, подстерегающие малейшее слово, справедливое или нет, – они превращаются в динамит, адскую машину, паровой котел, готовый взорваться прямо вам в морду, стоит его только задеть. Жандармы, почуяв, куда повернул ветер, ускоряют шаг. Дезертиры тоже бегут, уносят ноги. Все четверо укрываются в мэрии, а вскоре к ним присоединяется и мэр. На какое-то время все утихает. Наша мэрия – почти что дом. Но дом с сине-бело-красным флагом, по-прежнему реющим на фасаде, и прекрасным девизом для наивных простачков «Свобода, Равенство, Братство», мило высеченным в камне. Это остужает пыл участников опереточной осады. Все останавливаются. Умолкают. Ждут. Ни звука. И вот через какое-то время выходит мэр. Прочищает горло. Видно, что страх выкручивает ему внутренности. Он вытирает свой взмокший несмотря на холод лоб и вдруг говорит:

– Расходитесь по домам!

– Без них не уйдем, – отвечает чей-то голос.

– Без кого? – спрашивает мэр.

– Без убийц! – бросает голос, но уже другой, и его, будто злонамеренное эхо, тотчас же подхватывает угрожающий гул десятков других голосов.

– Каких убийц? – вновь спрашивает мэр.

– Убийц малышки! – отвечают ему.

Мэр от удивления разевает рот, но потом спохватывается и начинает орать. Мол, все тут с ума посходили, это черт-те что, брехня, выдумки, эти два типа просто дезертиры, и жандармы передадут их армии, а уж армия сама разберется, что с ними делать.

– Нет, это они, мы без них не уйдем! – продолжает настаивать кретин.

– Ну что ж, вы их не получите, – отвечает, уперевшись, как бык, взбешенный мэр. – И знаете, почему вы их не получите? Потому что я предупредил судью, он уже сюда едет. И пусть он только приедет!

Есть магические слова. Судья — одно из таких. Как Бог, как смерть, как дитя, и еще несколько других. Эти слова внушают почтение, что бы там ни думали. К тому же от слова судья холодок бежит по спине, даже когда тебе не в чем себя упрекнуть и ты бел, как голубица. Люди хорошо знали, что судья – это Мьерк. История с его маленькими мирочками уже стала известна (угощаться яйцами в мешочек рядом с трупом!), равно как и его пренебрежение к малышке – ни словечка, ни жалости. Не важно. Даже если все его ненавидели, для этих тупиц он все равно оставался судьей, то есть тем, кто может одним росчерком пера отправить вас под замок, чтобы вы пораскинули мозгами. Тем, кто якшается с палачом. Чем-то вроде пугала, буки для взрослых.

Люди стали переглядываться. Толпа начала потихоньку рассасываться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, словно ее охватили внезапные колики. Остались только десять человек, застывших на мостовой, как столбы. Мэр повернулся к ним спиной и вернулся в мэрию.

Помахать именем судьи, как жупелом, было хорошей идеей. Почти гениальной, которая, разумеется, помогла избежать линчевания. Теперь мэру оставалось по-настоящему предупредить судью, чего он, видимо, еще не успел сделать. Мьерк прибыл после полудня, в компании с Мациевым. Они казались давними знакомыми, что меня не удивляло, поскольку я видел их прежде. Я уже говорил, что считаю эту парочку выструганной из одной гнилой деревяшки. Оба отправились в мэрию, превращенную в укрепленный лагерь усилиями десятка нарочно вызванных жандармов. Первым распоряжением судьи было поставить перед камином в кабинета мэра два хороших кресла, подать вино и что-нибудь к нему, то бишь разную снедь, сыры и белый хлеб. Мэр отправил Луизетту на поиски самого лучшего.

Мациев достал одну из своих сигар. Мьерк посмотрел на часы и присвистнул. Мэр остался стоять, не зная, что делать. Судья кивнул ему, и тот понял это как приказ отправиться за дезертирами и их стражами. Что он и исполнил.

Бедняги вошли в кабинет, где от доброго огня немного ожили. Полковник велел жандармам пока проветриться, что вызвало смех Мьерка. Оба сообщника стали разглядывать мальчишек, довольно долго. Я говорю мальчишек, потому что они и были ими, еще совсем недавно. Один, Морис Рифолон, двадцати двух лет, родившийся в Мелене, проживавший в 20-м округе Парижа на улице Амандье, 15, был рабочим-печатником. Другой, Янн Ле Флок, двадцати лет, родившийся в Плугазене, бретонской деревне, которую до войны никогда не покидал, – работником на ферме.

«Что меня поразило, – рассказывал мне позже, гораздо позже, мэр, – так это разница между ними. Маленький бретонец стоял опустив голову. Видно было, что он едва жив от страха. А другой, рабочий, смотрел нам прямо в глаза, не с улыбкой, но почти. Можно было подумать, что ему плевать на нас. Или на все плевать».

Первый залп сделал полковник:

– Знаете, почему вы здесь?

Рифолон меряет его взглядом и не отвечает. Маленький бретонец слегка приподнимает голову, бормочет:

– Потому что мы ушли, господин полковник, спасали свою шкуру…

Тут в игру вступает Мьерк:

– А может, потому что вы убийцы?

Маленький бретонец вылупляет глаза. В противоположность ему другой, Рифолон, бросает небрежно:

– Конечно, убийцы. Для этого нас и призвали, чтобы убивать противников, которые похожи на нас как братья, и чтобы они убивали нас. Это такие, как вы, нам приказали…

Маленький бретонец паникует:

– Откуда мне знать, убил я кого-то или нет, может, промахнулся, плохо видать, а я стрелять не умею, даже капрал надо мной издевается. «Ле Флок, – говорит, – ты бы и по корове в коридоре промахнулся!» Так что наверняка не знаю, может, я и не убил никого!

Полковник подходит к ним. Затягивается поглубже своей сигарой. И выдыхает дым прямо им в лицо. Коротышка кашляет. Другой даже не морщится.

– Вы девочку убили, десятилетнюю девочку…

Коротышка аж взвился.

– Что? Что? Что? – повторяет он по меньшей мере раз двадцать, подскакивая на месте и извиваясь, будто его поджаривают.

Что касается печатника, то он по-прежнему спокойно улыбается. Тогда судья обратился к нему:

– Кажется, вы не удивлены?

Тот не торопится ответить, сначала меряет Мьерка и полковника взглядом с головы до ног. Мэр мне сказал: «Можно было подумать, будто он прикидывает их вес на глазок и это его забавляет!»

Наконец ответил:

– Я уже ничему не удивляюсь. Если бы вы видели то, что я видел месяцами, вы бы знали, что может случиться что угодно.

Миленькая фраза, верно? И кончик носа у судьи начинает багроветь. Он рявкнул:

– Так вы отрицаете?

– Я признаю, – отвечает тот спокойно.

– Что?! – вопит коротышка, хватая за ворот своего приятеля. – Ты с ума сошел! Что ты болтаешь! Не слушайте его, я его не знаю, мы вместе только со вчерашнего вечера! Я не знаю, что он со мной сделал, гад, зачем ты это делаешь, скажи им, да скажи же им!

Мьерк заставляет его умолкнуть, оттолкнув в угол кабинета с таким видом, будто говорит: «С тобой позже разберемся», – и поворачивается к первому:

– Значит, признаешь?

– Все, что угодно… – говорит тот по-прежнему спокойно.

– Насчет малышки?

– Да, это я. Я ее убил. Увидел и пошел за ней. Ударил ножом в спину, три раза.

– Нет, ты ее задушил.

– Да, верно, задушил, вот этими руками, вы правы, у меня не было ножа.

– На берегу маленького канала.

– Точно.

– И бросил ее в воду.

– Да.

– Почему ты это сделал?

– Потому что мне захотелось…

– Изнасиловать ее?

– Да.

– Но она не была изнасилована.

– Я не успел. Услышал какой-то шум. И убежал.

Реплики текли как в театре, так мэр сказал.

Рабочий стоит прямо, говорит четко. Судья пьет молочную сыворотку. Можно подумать, что сцена отрепетирована и выверена до мелочей. Маленький бретонец плачет, его лицо перемазано соплями, плечи сотрясаются, он беспрерывно качает головой. Мациев окутывает себя дымом сигары.