Чем пахнет жизнь
Шрифт:
Судья говорит мэру:
– Вы свидетельствуете его признания?
Какой из мэра свидетель, ему явно не по себе. Он понимает, что рабочий издевается над судьей. Понимает, что Мьерк тоже это понимает. И, в довершение, понимает, что судье тоже на это плевать. Он получит то, чего хочет: признания.
– Ну… можно ли тут по-настоящему говорить о признаниях… – отваживается мэр.
В игру вступает полковник:
– У вас ведь есть уши, господин мэр, да и голова на плечах. Так что вы слышали и поняли.
– Может, желаете сами вести расследование? – намекает судья. Мэр умолкает.
Маленький бретонец все еще плачет. Другой держится прямо, как столб. Улыбается. Он уже далеко отсюда. В любом случае уже все рассчитано: дезертир – расстреляют. Убийца –
Мьерк позвал охрану, и печатника отвели в тесный чуланчик для метел на втором этаже и заперли. А перед дверью закутка поставили жандарма.
Судья и полковник решили сделать перерыв и дали понять мэру, что позовут его, когда он им понадобится. Другой жандарм отвел хнычущего бретонца в подвал, а поскольку тот не запирался на ключ, на него надели наручники и велели сидеть на полу. Остаток взвода по приказу Мьерка вернулся на место преступления, чтобы прочесать там все частым гребнем.
День уже клонился к вечеру. Вернулась Луизетта с множеством съестных припасов, которые раздобыла где только могла. Мэр велел ей приготовить все это и подать важным господам, а также, не будучи злым, позволил ей отнести что-нибудь узникам.
– У меня брат на фронте, – рассказала мне потом Луизетта, – так что я знала, как это тяжело, он ведь тоже подумывал все бросить и вернуться домой. «Ты меня спрячешь!» – сказал он мне однажды, когда получил отпуск, а я ему ответила: нет, мол, коли он на это осмелится, я скажу мэру и жандармам, и я бы это сделала, но слишком боялась, что он и вправду дезертирует, что его поймают и расстреляют, да только он все равно погиб, за неделю до перемирия… Я все это вам говорю, чтобы вы поняли, как я жалела тех бедных парнишек, так что прежде, чем нести еду охранникам, решила заняться ими. Когда я протянула хлеб и сало тому, что в был подвале, он не стал есть, сидел совсем скрюченный и плакал как мальчишка, я и оставила все рядом с ним, на бочке. И пошла к другому, который был в чулане на этаже. Постучала в дверь, никто не отозвался, опять постучала, и опять никакого ответа. У меня руки были заняты хлебом и салом, так что жандарм отпер мне дверь, мы и увидели. Бедняга улыбался, я вам клянусь, улыбался и смотрел прямо нам в лицо широко открытыми глазами. Я закричала, все уронила на пол, а жандарм сказал: «Вот дерьмо!» – и бросился к нему, но было слишком поздно, он уже был мертвый. На своих штанах повесился, разорвал их на полосы и прицепил к ручке окна. Я и не думала, что оконная ручка такое выдержит…
Когда Мьерк с Мациевым узнали новость, их это совсем не взволновало.
– Вот вам еще одно доказательство! – сказали они мэру. И переглянулись с многозначительным видом.
Темнело. Полковник подбросил дров в камин, а судья вызвал Луизетту. Она пришла, опустив голову и вся дрожа. Думала, что он будет ее допрашивать об удавленнике. Но Мьерк спросил ее, что она нашла из еды. Служанка ответила:
– Три кольца колбасы, паштеты, окорок, свиные ножки, цыпленка, телячью печенку, один коровий сыр и один козий.
Лицо судьи просияло.
– Хорошо, очень хорошо… – сказал он ей, сглотнув слюну. И сделал заказ: паштеты и ветчина на закуску, затем телячья печень на углях, цыпленка потушить в горшке с овощами, капустой, морковью, луком, затем колбасы, заливное из свиных ножек, сыры и, наконец, блинный пирог с яблоками. И вино, разумеется. Лучшее. Для начала белое, потом красное. И, махнув рукой, отослал ее на кухню.
Весь вечер Луизетта без конца сновала туда-сюда между мэрией и домом мэра. Приносила бутылки и супницы, забирала пустые литровые бутылки, уносила другие блюда. Ошеломленный, мэр лежал дома с температурой, которую внезапно подхватил. Удавленника вынули из петли и перенесли в морг при госпитале. В мэрии сторожить маленького бретонца остался всего один жандарм. Его звали Луи Деспио. Славный малый, я о нем еще расскажу.
Кабинет мэра, где расположились судья с полковником, окнами выходил на внутренний
дворик, в котором тянулся к небу тощий каштан. Оттуда было прекрасно видно это худосочное растение, которому не хватало пространства, чтобы решиться стать настоящим деревом и раскинуться во всю ширь. Впрочем, его уже давно нет. Вскоре после Дела мэр велел его срубить: глядя на него, он видел что-то еще, кроме больного дерева, и не мог этого вынести. Во дворик можно было попасть из кабинета через низенькую дверь в углу. На двери были нарисованы корешки книг – оптическая иллюзия, производившая самое прекрасное впечатление, поскольку позволяла продлить довольно жалкие книжные полки, где всего несколько настоящих книг, которые никто никогда не открывал, соседствовали с томами гражданского и коммунального кодексов. В дальнем конце дворика были уборные и навес шириной в две руки, под которым хранили запас дров.Когда Луизетта принесла ветчину и паштеты, ее встретили громкие возгласы. Не ругань, нет, а выражение удовлетворения, и еще эта шутка полковника на ее счет, рассмешившая судью. Правда, она толком ее не поняла. Когда, разложив приборы, расставив тарелки, бокалы и все прочее на круглом столе, она стала подавать, полковник бросил свою сигару в камин и, прежде чем сесть первым, спросил, как ее зовут.
– Луизетта, – ответила Луизетта.
Тогда полковник сказал:
– Красивое имя для красивой девушки.
И Луизетта улыбнулась, решив, что это комплимент, не сознавая, что этот хлыщ просто насмехается над ней, косоглазой и без трех передних зубов во рту. Потом заговорил судья. Он велел ей спуститься в подвал и передать жандарму, что они хотят поговорить с заключенным. Луизетта вышла из кабинета и отправилась в подвал, дрожа, словно спускалась в преисподнюю. Маленький бретонец уже перестал плакать, но к хлебу с салом, который служанка ему оставила, так и не прикоснулся. Луизетта передала поручение Деспио. Тот кивнул и сказал заключенному, что надо идти. А поскольку тот никак не отреагировал, схватил его за наручники и увел с собой.
«Тот подвал был насквозь сырой». Это уже слова Деспио. Он рассказал мне эту историю, внушившую ему такое отвращение, когда мы сидели за столиком на террасе кафе «Крест» в В…. Было тепло. Июнь. 21 июня. Я совсем недавно отыскал следы Деспио. После той ночи, о которой я собираюсь рассказать, он ушел из жандармерии: уехал на Юг, к шурину, у которого был там виноградник. Затем перебрался в Алжир, где работал на флотскую факторию, снабжавшую суда продовольствием. После чего вернулся в В…. В начале 21-го года. Стал помощником бухгалтера в универсальном магазине Карбонье. Хорошее место, он сам так сказал. Деспио – высокий малый, сухопарый, хотя не худой, с еще совсем молодым лицом, но уже совершенно седой, будто волосы мукой обсыпаны. Он мне сказал, что они внезапно поседели после случившегося той ночью с маленьким бретонцем. У него во взгляде была как будто дыра или пустота. Что-то таящееся в самой глубине и к чему хочется присмотреться получше, но не смеешь этого сделать из страха там потеряться. Он мне сказал:
– Мальчуган со мной всего парой слов перемолвился за все то время, что я с ним пробыл. Все плакал, как Магдалина. А потом молчок. Я ему сказал, что надо идти. Когда мы пришли в кабинет мэра, нам показалось, что там Сахара из-за жары. Прямо пекарня. В камине было в три раза больше поленьев, чем надо, красных, как петушьи гребни. Полковник и судья сидели с набитым ртом, вытянув бокалы. Я по-военному отдал честь. Они в ответ подняли бокалы чуть выше. Я недоумевал, куда это мы попали.
Завидев снова этих двоих паяцев, маленький бретонец вышел из своего оцепенения. Начал стонать, а потом снова завел свою волынку: «что?» да «что?». Это немного подпортило Мьерку хорошее настроение. Тогда между двумя кусками паштета он как ни в чем не бывало сообщил ему в нескольких словах о смерти печатника. Маленький бретонец, который этого не знал, как впрочем, и сам Деспио, воспринял новость, будто ему швырнули камнем прямо в лицо. Пошатнулся и чуть не упал. Деспио успел его подхватить.