Черепаха Тарази

Старик тряхнул головой и чуть было не сказал: "Я это знал", но вовремя спохватился, подумав, какой вышел бы конфуз, проговорись он сейчас.

– Что это может быть?
– вслух размышлял Бессаз.
– Надо снять осторожно...

– Попытайтесь, - сказал староста.
– И хватит на сегодня... Боюсь, как бы у вас голова не закружилась от паров...

Бессаз уперся ногами в то место, где, прикрытый соляным колпаком, выпирал живот прикованного, и стал постукивать лопатой, чтобы раскрошить соль на его руке.

Узкий и длинный предмет этот наклонился, - видно, прикованный слегка разжал руку, и, если бы не ловкость Бессаза, который на лету схватил предмет, он полетел бы вниз, на крышу, и какой-нибудь мушрик из простого любопытства взял бы и разломал предмет, чтобы посмотреть, что же там внутри...

Сжав находку зубами, Бессаз поспешил наверх, ибо ощущал уже легкое головокружение от паров. Староста подбежал и помог ему подняться на площадку.

– Вот важная улика, - Бессаз облегченно вздохнул и сел, чтобы лучше рассмотреть предмет.

– Да, тут что-то есть, - согласился староста, заботливо стряхивая с его одежды соляную пудру.
– Извините, что вам пришлось самому спускаться за этим... Был тут один страж, но он или приболел, или просто решил увильнуть от дела...

– Фаррух? Я прогнал его. Он большой притворщик, лишь делал вид, что отгоняет орла...

– И хорошо сделали! Пусть пасет овец... Теперь вы убедились: они только притворяются... Впрочем, - спохватился старик, - я зря все время ругаю их, у вас может сложиться дурное мнение и обо мне. Ведь говорят же: у плохой паствы - плохой пастырь...

– Я о вас так не думаю.
– Покрутив в руке загадочный предмет, Бессаз встал - не терпелось поскорее спуститься вниз, чтобы заняться находкой. Усилия добрых людей чаще бывают тщетны. Те, к кому обращена ваша вера, недостойны ее. Они не ведают, где добро, а где зло... Я же вижу, как вы стараетесь - без сна и отдыха, - говорил Бессаз, приближаясь к крышам. Ваш скромный облик, ваш дом, где благородная бедность соседствует с душевной щедростью, ваше презрение к суете... но вы не поняты теми, кто должен с благоговением внимать вам, вместо того чтобы красть цепи.

Чтобы придать своим словам еще большую искренность, Бессаз взял старосту под локоть, доверительно заглядывая ему в лицо:

– Для кого мы стараемся, к кому обращаем свои порывы, думаю я часто в тоске и не нахожу ответа... Только знаю я одно - молча и терпеливо делать свое дело... и вы увидите: вас назовут шахидом [Шахид- мученик за веру], будут упоминать ваше имя рядом с именами святых.

– Ну что вы?! Вы меня совсем... окрылили.
– Старик по-отечески вдруг прильнул к плечу Бессаза, пустив, кажется, и скупую слезу.
– Но и вы, прошу вас, не поддавайтесь унынию. Это иссушает душу. Верьте! Верьте! И вам воздастся...
– Голос имама стал мягким и вкрадчивым, а жесты полны изящества. Даже губы его, сухие и жесткие, вздулись, налились краской, и другой, более греховный человек, ищущий очищения, тут же припал бы к его ногам, чтобы принять благостный поцелуй в лоб.

Бессаз еле удержался от такого соблазна и сделал энергичный жест рукой, как бы пытаясь защититься.

– Я не унываю, - пробормотал он.
– Теперь я уверен в успехе. Нелишне было бы добавить "после ваших ободряющих слов", но Бессаз решил смолчать, чтобы староста полностью не почувствовал свою власть над ним.

На площадке их встретила Майра наигранным весельем, бегала вокруг отца, шутила с ним, и тот поцелуй, который так опрометчиво не принял Бессаз после проповеди на холме, достался ей.

Приятно было видеть, что у отца с дочерью вновь сложились родственные, полюбовные отношения, и все потому, решил Бессаз, что он сблизился со старостой. Ведь еще вчера дочь была так недоверчива к отцу, ибо решила действовать с Бессазом сообща, чувствовала его поддержку. Теперь же, когда двое мужчин сделались союзниками, ей надо было ладить с обоими, боясь немилости.

И Бессаз переступал порог дома, в котором три человека, бывшие чужими, решили действовать дружно и в согласии...

VII

Увлекшись историей черепахи, мы на время забыли еще об одном ее терпеливом слушателе - Тарази. Это тем более досадно, ибо именно Тара-зи заставил заговорить на понятном нам человеческом языке чудище и мы узнали пусть пока еще не законченный, сбивчивый, местами противоречивый рассказ Бессаза, самую что ни на есть банальную, тысячу раз слышанную нами ранее историю первых служебных шагов молодого человека, неопытного и самонадеянного, который был вынужден пойти по ложному пути, спасовав перед трудностями.

Да, старая, как этот мир, история... И для Тарази она была скучной, даже утомительной, - словом, ничем не взбадривала, не возбуждала бесстрастного тестудолога. Единственное, чем мог заинтересовать его рассказ черепахи, - так сказать, моральной своей стороной, ибо вносил некоторую путаницу в основную идею натуралиста... Но Тарази не торопился с обобщениями, тем более что и черепаха еще не до конца поведала историю своего танасуха...

Сейчас она сидела во фраке и недовольно вертела мордой по сторонам.

– Смотри, голубчик, как мне в нем неудобно, - говорила она Абитаю, оттягивая пальцами воротник и приглаживая его к складкам шеи.

– Встань-ка, встань...
– суетился Абитай, смущенный тем, что не угодил приятелю.

Черепаха нехотя поднялась, но закашляла и села, неуклюже подмяв фалды своего фрако-халата, - бедняга страдала насморком, и слезы так и текли из ее глаз, застревая в ямках черных щек.

– А как хвост, не давит?
– не в силах сладить с упрямой черепахой, развел руками Абитай...

– Шею давит... Ну, иди, утомил ты меня, - прогнала черепаха Абитая, и Абитай, удрученный, вышел и что-то бормотал, видимо ругая себя за оплошность и неточность в выкройке фрака.

В коридоре, приблизившись к свету, он долго и внимательно смотрел на свои пальцы, затем стал шевелить ими, как бы рисуя по воздуху. Он вроде бы исполнял танец - ритуал, - вдевал нитку в иголку, затем засовывал нитку в рот и щелкал воображаемыми ножницами, что-то удлинял, что-то укорачивал. Проделав все это несколько раз, но так и не найдя ошибку в выкройке, Абитай мазнул рукой и заторопился к комнате Тарази, постучал.