Черепаший вальс

Она наморщила нос, и Николас решил, что она с ним не согласна.

— Нет-нет, уверяю тебя, черный цвет и желание отлично сочетаются, тебе надо выпустить одну модель в черном с головы до ног. Причем это относится и к цвету кожи. Девушка должна быть черна, как уголь, с яркой белозубой улыбкой, символизирующей просвет, зияющий просвет желания, бездну времени в просвете желания, бездну мужской страсти в просвете женской страсти…

— Может, ты и прав, — отозвалась Гортензия, запивая ячменную лепешку глотком «лапсанг-сушонга» с восхитительным привкусом кедрового дерева, на котором его сушили. Да, именно кедра, хотя в послевкусии ощущалась тонкая кипарисовая нота.

— Ну конечно, я прав, и кстати…

И кстати, сколько они уже не виделись наедине? С того самого ужина, когда она пригласила его в ресторан, с той самой ночной прогулки по Лондону, с тех пор, как она поселилась вместе с Ли Мэй. Она была очень занята переездом, учебой, организацией выпускного показа, пропустила одно воскресенье, второе, третье, кажется, даже четвертое, и когда наконец позвонила ему как ни в чем не бывало, готовая наверстать упущенное время, он ответил ей вот этим самым вежливым тоном. Ужасным вежливым тоном. С каких это пор они вежливы друг с другом? Ей-то как раз больше всего и нравилось, что она могла высказать вслух все, что думает, не стыдясь, не краснея, — и вдруг он сделался вежливым! Смутным, ускользающим. Увертливым. Да, увертливым. Каждый новый эпитет был как удар ножом в сердце, и она с веселым отчаянием снова и снова вонзала в себя нож. Она закусила край чайной чашки. Николас продолжал разглагольствовать и ничего не заметил. Тут не обошлось без какой-то девицы, подумала она, ставя на стол чашку с «лапсанг-сушонгом», а в чае не обошлось без кипариса, я уверена. Совершенно уверена. Да, конечно, в Гэри, помимо всего прочего, мне очень нравится независимость, то, как спокойно он идет навстречу своей судьбе, но мне вовсе не нравится, что он от меня ускользает. Не люблю, когда мужчины от меня ускользают. И не люблю, когда они пристают как банный лист. Да-а… Сложно. Все слишком сложно!

— А насчет манекенщиц не беспокойся, я тебе подберу шестерых, как раз таких, как надо — томно-медлительных, волнующих. У меня уже три есть на примете…

— Мне же нечем им заплатить, — ответила Гортензия, радуясь, что он наконец перешел от бесплодных мечтаний к конкретным — и весьма щедрым — предложениям.

— А кто сказал, что им надо платить? Они еще сами тебе спасибо скажут. Колледж Святого Мартина — престижная школа, на показе будет и вся модная элита, и пресса, так что они прибегут, только помани…

Рано или поздно это должно было случиться. Он красив, как принц из «Тысячи и одной ночи», умен, остроумен, богат, образован. В нем сразу видна порода, любая женщина мечтала бы его заполучить… Я его упустила! И он не решается мне об этом сказать. Как это люди берут и влюбляются? — спросила она себя. — Смогу ли я влюбиться в Николаса, если постараюсь? Он ничего себе, этот Николас. И может быть полезен. Она сморщила нос. Как-то не вяжутся между собой любовь и польза. НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ГЭРИ ВЛЮБИЛСЯ В ДРУГУЮ. Да, но… может, любовь обрушилась на него как снег на голову. Потому он и был таким любезным и ускользающим. Он не знал, как ей сказать.

Она почувствовала, как все горе мира — или то, что она считала всем горем мира, — навалилось на ее плечи. Нет, опомнилась она, только не Гэри. Просто он охотится за очередной телкой или решил перечитать одним махом «Войну и мир». Раз в году он запирался дома и перечитывал этот роман. «Sex is about to be slow but nobody is slow today because if you want to survive you have to be quick» [104] . Таков был ее заключительный вывод. Можно было бы, к примеру, завершить показ так: одна из девушек падает, как будто умирает, а остальные пятеро удаляются быстрым шагом, низводя медленное желание в ранг атрибута плохого романа. Недурная идея.

104

«Секс должен быть медленным, но в наш век никто не медлит, ведь если хочешь выжить, надо поторапливаться» (англ.).

— Это будет как фильм, где действие все ускоряется и завершается ослепительным вихрем, — объяснила она; Николас, казалось, был в восторге.

— Милая, у тебя столько идей, что я охотно взял бы тебя в «Либерти»…

— Правда? — встрепенулась Гортензия.

— Когда закончишь школу… Через три года.

— А-а, — разочарованно протянула она.

— Потерпи, спешка убивает наслаждение… Это же твоя идея.

Она улыбнулась ему. В ее больших зеленых глазах вспыхнул интерес, и он это заметил. Он поднял руку, чтобы попросить счет, заплатил не глядя и произнес: «Снимаемся с якоря, товарищ?» Она взяла сумку от «Миу Миу», которую он подарил ей перед тем, как заказал чай с лепешками, и вышла вслед за ним.

И вдруг, когда они ждали лифт в холле четвертого этажа, случилось нечто ужасное.

Она стояла чуть в стороне, покачивая новой сумкой, мысленно оценивая ее по крайней мере фунтов в шестьсот-семьсот — он подарил ее с таким беспечным видом, что она подумала, уж не стащил ли он ее из контейнера, когда они уходили из магазина, — так вот, Николас говорил по телефону, нетерпеливо повторяя: «нет, нет, ни в коем случае…», она примеряла сумку то на одну руку, то на другую, брала ее под мышку, изучала свое отражение в дверях лифта, крутилась так и сяк… И тут двери открылись, выпуская потрясающую женщину, одно из тех немыслимо элегантных созданий, вслед которым нельзя не обернуться на улице, пытаясь понять, как им удается это чудо: быть неповторимыми, ослепительными без малейшего намека на пошлость. Узкое черное платье, ошейник с фальшивыми бриллиантами, огромными, как кусочки шоколада, балетки, длинные черные перчатки и огромные черные очки, подчеркивавшие прелестный вздернутый носик и алый рот, сочный, как надкушенная вишенка. Извечная загадка красоты. Воплощение пьянящей женственности. А какой черный цвет! Он сверкал всеми цветами, он был уже не черным, а каким-то другим. У Гортензии отвисла челюсть. Она готова была следовать за дивным созданием хоть на край света, чтобы вызнать ее секреты. Она проводила глазами видение, а когда вновь обернулась к лифту, заметила мужчину, который собирал на полу высыпавшиеся из сумки вещи. Николас придержал дверь лифта, чтобы не закрылась, и Гортензия услышала, как мужчина произнес: «Извините, пожалуйста… Большое вам спасибо». «На кого похож спутник этой восхитительной женщины?» — подумала Гортензия и, затаив дыхание, стала ждать, когда мужчина встанет.

Спутник оказался похож на Гэри.

Он заметил Гортензию и отпрянул, точно на него брызнуло масло с раскаленной сковородки.

— Гэри? — позвало дивное создание. — Ты идешь, love? [105]

Гортензия закрыла глаза, чтобы этого не видеть.

— Иду, — отозвался Гэри, целуя Гортензию в щеку. — Созвонимся?

Она открыла глаза и снова закрыла. Это был кошмарный сон.

— Гм-гм… — произнес Николас, который закончил говорить по телефону. — Ну что, пошли?

105

Здесь: «милый» (англ.).

Восхитительное создание, усевшись за столик, махало Гэри рукой, приподняв очки в толстой оправе и открыв на всеобщее обозрение глаза трепетной лани, удивленной отсутствием орды оголтелых папарацци вокруг.

— Ну пошли, — повторил Николас, придерживая дверь лифта. — Я вроде тут не нанимался в лифтеры!

Гортензия кивнула и попрощалась с Гэри так, словно его не узнала.

Она вошла в лифт и прислонилась к стенке. Я падаю вниз, в подвал. Пусть меня раздавит. Спуск в ад гарантирован.

— Смотаемся в Кемден? — спросил Николас. — В прошлый раз я там отхватил два кардигана от Диора за десять фунтов! A real bargain! [106]

Она посмотрела на него. Туловище и правда длинновато, но глаза красивые, и рот красивый, и похож на пирата… если зацепиться за образ пирата, то, может быть…

— Я люблю тебя, — сказала она, наклоняясь к нему.

Он даже подпрыгнул от изумления и нежно поцеловал ее. Он хорошо целовался. Не спеша.

— Ты серьезно?

106

«Отличная сделка!» (англ.)

— Нет. Я просто хотела узнать, что люди чувствуют, когда так говорят. Никогда еще никому этого не говорила.

— А-а… — разочарованно протянул он. — Я тоже подумал, что это как-то…

— Несколько преждевременно. Ты прав.

Она взяла его под руку, и они пошли по направлению к Риджент-стрит.

Внезапно Гортензия застыла как вкопанная.

— Но она же старая!

— Кто?

— Та красотка в лифте, она же старая!

— Не преувеличивай… Шарлотта Брэдсберри, дочка лорда Брэдсберри, утверждает, что ей двадцать шесть, но на самом деле двадцать девять!