Через кладбище

Феликс толкнул ее ногой, но она ничуть не стронулась с места.

– Сотка, - определил Михась.
– Как же она сюда попала?

– Она не сюда попала, - ухмыльнулся Феликс.
– Она вон где была, протянул руку в ту сторону, где все еще свежо зеленела болотная трава. Это уже мы ее сюда перетащили - батя, Ева и я...

– Безобразие. Называетесь партизаны, - сурово взглянул на Михася Василий Егорович.
– Вы же информацию должны давать войскам, где что по эту сторону находится. Этого немецкого склада уже, наверно, месяца три здесь нет. А наши недавно бомбили, намеревались, видимо, попасть в склад; Десять вон каких бомб сбросили. Напрасно. И четыре не взорвались. Мягкий грунт, болото. Мы их еле оттуда вынули...

Михась удивился. И не тому, что наши самолеты отбомбились не там, где следовало, а бесстрашию людей, извлекавших бомбы из болота.

– Как же вы это сумели?

– Вот так и сумели, - засмеялся Василий Егорович. И опять закашлялся.

Он кашлял долго, согнувшись, отплевываясь. Переводил дыхание и снова кашлял, будто у него все рвалось внутри.

А Феликс, должно быть привыкший к затяжному кашлю отца, подробно рассказывал Михасю, как они сперва вот на этой тележке привезли сюда лебедку, установили ее на твердый грунт, потом протянули к болоту длинный трос, как отец вошел в резиновых сапогах в болото, осмотрел первую бомбу, обвязал, укрепил на досках ролик и велел крутить ему, Феликсу, и невестке Еве.

– Наша Ева, она как конь, - сказал Феликс.
– Ты ее видел?

– Нет, - помотал давно не стриженной головой Михась.
– Но бомба же могла взорваться. Как вы не побоялись?

Василий Егорович откашлялся, вытер губы и печально улыбнулся:

– Как, спрашиваешь, не побоялись? А как вот один наш знакомый хлопец не побоялся гранату немцам в столовую кинуть, в окно?

– Ну это другое дело, - сконфузился Михась.
– А бомбу вот такую вытаскивать из болота - это же черт-те что. И вы их, значит, три штуки вытащили?

– Четыре, - ухмыльнулся Феликс.
– Вон она, в лопухах, - четвертая. Ева одна ее вытащила. Ох, она здоровая! К ней полицай тут приставал. Хотел ее пощупать. Как она ему вдруг залепит по морде. Она их презирает. Говорит, даже немцы много лучше полицаев. Ей немцы нравятся...

– Довольно болтать!
– прикрикнул отец.

– А что за полицай?
– спросил Михась.
– Откуда?

– Да это опять же Шкулевич Микола, - сказал Василий Егорович.
– Он все время к нам ходит. И в полиции служит и боится. Говорит мне: "Я все-таки ваш ученик. Если все переменится, если красные обратно придут, вы меня не продавайте. Я ведь никому не рассказывал, что вы были партийный. И брат мой о вас очень хорошего мнения". А Ева правда ему дала по морде. И он не обиделся. Все изобразил как шутку...

– Хороший, значит, сволочь, - заключил Михась.
– Ну ладно, я его как-нибудь встречу...

Василий Егорович, наклонившись, внимательно осматривал первую бомбу, что-то прикидывал в уме.

А Михась и Феликс подошли к той, четвертой, лежавшей в лопухах, которую вытащила Ева.

– Здорово, - сказал Михась.
– Неужели она одна вытащила?

– Одна, - подтвердил Феликс. И ухмыльнулся: - Это она боится бати. Все время теперь хочет ему угодить. Сама взяла и вытащила бомбу. Ее никто не просил. Хотела, чтобы батя был доволен. Она его сильно боится. Он ей один раз сказал: "Убью, если узнаю. Собственными, - сказал, - руками задушу..."

– За что?

– Было, значит, за что, - шумно втянул воздух носом Феликс. И опасливо оглянулся в сторону отца.
– Если б не батя, если б Ева его не боялась, она давно бы спуталась с каким-нибудь немцем. Две подруги ее спутались. Немцы бывают красивые. Блондины. И шоколад дарят. И чулки. И все, что хочешь, могут подарить. Ева даже говорит, что они - культурные. И совсем не такие, как она раньше думала. Есть, говорит, даже очень культурные и очень вежливые...

– Неужели она так говорит?
– возмутился Михась.
– Или ты ее просто не любишь?

– Нет, я ее люблю. Она хорошая, добрая, - запротестовал Феликс.
– Но ей очень скучно без Виктора. Она только четыре месяца с ним пожила. Мама говорит: она скоро совсем сбесится оттого, что ей некуда девать свою силу. Она знаешь что недавно придумала?..

– Феликс, довольно!
– крикнул отец.
– Довольно болтать. Разговорился...

– Он не болтает, он рассказывает интересно, как доставали бомбу, слукавил Михась, чтобы защитить Феликса.

– Батя, но ведь это верно: Ева одна достала бомбу?
– вопросительно посмотрел на отца Феликс. И кивнул на Михася: - Он хвалит Еву...

Василий Егорович зачем-то очерчивал первую бомбу поперек мелом. Поднял голову, нахмурился:

– Не за что ее особенно хвалить. Была хорошая девушка. И стала портиться. На глазах портится. У нее только пестрота в голове, разные кофточки и побрякушки...

– Все женщины такие, - солидно заметил Михась, чтобы поддержать разговор, заинтересовавший его.
– Все хотят что-нибудь такое, - покрутил он пальцами около ушей.

– Все, да не все, - возразил Василий Егорович.
– Немцы хитрее, чем мы о них думаем. Одних расстреливают и вешают, а других - молодых особенно хотят заманить в ласковые сети будто бы своей исключительной культурностью...

– Батя!
– обрадовался возможности вставить слово Феликс.
– Ева так и говорит. Когда, говорит, не понимаешь по-немецки, видишь только, как они зверствуют. А когда читаешь, говорит, их журналы и разговариваешь с ними по-немецки, то видишь, что они не все звери. Среди офицеров, говорит Ева, есть такие же, как мы, студенты, которые хотели учиться, но их привлекли в военные...

– Довольно, - оборвал длинную речь Феликса отец.
– Ева говорит ерунду, а ты повторяешь...

– Я не повторяю, я рассказываю, что она говорит...

– Она много чего теперь говорит. Ее только слушай. Что такое зверства?
– спросил Василий Егорович. И сам же хотел ответить, но не ответил закашлялся.

Феликс покосился на отца и быстро сообщил Михасю, что Ева всего, наверно, за три месяца так научилась болтать по-немецки, что теперь тараторит, как настоящая немка.

– Правда, она училась в Минске, на медицинском. И не кончила. Виктор тоже там учился. Им преподавали немецкий язык...

– Что такое зверства?
– опять спросил Василий Егорович, откашлявшись. Зверство - это уж их дело. Зверствуют, чтобы напугать нас. Чтобы больше уничтожить. Чтобы полегче, посвободнее им было здесь царствовать. Но, допустим, они явились бы к нам вот так, без приглашения, со своими танками. И не зверствовали бы, а только учили нас своим танцам. Разве мы бы простили им? Разве мы бы отказались от своего пути жизни? Разве мы бы отдали им все, за что приняли уже муки и страдания?

– А Ева говорит, - опять попытался вставить свое слово Феликс.
– Она говорит...

– Мне не интересно, что она говорит, - снова оборвал его отец.
– Мне только ясно, что я один во всем виноват. Надо было ее отправить в партизаны с Виктором. Она просилась, даже плакала. А я, как дурак, вмешался в это дело и не пустил ее. Думал, что так будет лучше. И сам не пошел к партизанам. Лежал контуженый. А теперь - куда я вот такой? Весь организм измятый. Мне, может, пора уже доски воровать...